Ты подрос. Теперь ты часто оставался дома один, я уходила в школу, мама за покупками, и мы оставляли тебя в комнате, среди игрушек, со стаканом молока и тарелкой фруктов, порезанных на мелкие кусочки. Иногда ты играл по ночам в спящем тихом доме. Ты закрывал ставни и залезал в темноте под одеяло прямо в одежде. Ты сам себе рассказывал истории, скорее, это они рождались в тебе, словно существа, ворочавшиеся в глубоком болоте, они скручивались и раскрывали свои пасти, словно гигантские лианы или китайские драконы, чьи движущиеся тела растягиваются насколько хватает глаз. Вскоре они занимали уже всю комнату, касаясь стен и потолка, а их хвосты рассекали воздух. Иногда, пробудившись, ты начинал кричать, одновременно завороженный и испуганный тем, что внезапно привиделось тебе. Ты больше не нуждался во мне, в этой игре ты был бесконечно сильнее меня. Когда я возвращалась, ты начинал рассказывать, и я часами слушала тебя; иногда наши куклы служили тебе марионетками, но чаще тебе хватало рук, и они начинали жить разными жизнями, словно в китайском театре теней; и нам с тобой не нужен был ни свет, ни ширма, не нужны были все эти хитрости для того, чтобы пересечь грань реальности.

Не знаю, когда страх, который внушал мне соловей, добрался и до тебя. Постепенно я почувствовала это: ты больше не хотел рассказывать мне, как провел день, я описывала тебе монотонность школьных будней, а когда приходила твоя очередь, ты лишь пожимал плечами. Если я настаивала, твои глаза наполнялись страхом, ты больше не хотел доверять мне истории, заполнявшие твое одиночество.

Правда заключалась в том, что отныне ты не имел над ними никакой власти. Теперь они правили тобой. Словно упряжка взбесившихся лошадей, они тащили тебя по пыли, а ты напрасно цеплялся ногтями за землю, крича и плача; теперь они, брызжущие слюной, с дрожащими взмыленными боками, решали, когда нужно остановиться. Ты просыпался медленно, с израненными лодыжками, и как бы тебе хотелось избавиться от сковывающих тебя пут — ведь кто знал, когда эти истории снова овладеют тобой и швырнут, беспомощного и трепещущего, на землю, — но не было ни одной веревки, которую ты мог бы разрубить, никаких наручников, которые я помогла бы открыть шпилькой. Очень скоро ты начал бояться их. Случалось, я находила тебя в шкафу или под кроватью, забравшегося в такое узкое место, куда могла бы залезть только кошка. И твои глаза были похожи на кошачьи — они были такими же огромными, неподвижными, почти светящимися в темноте. Мне приходилось долго звать тебя, просить, осыпать ласками, чтобы ты согласился вернуться ко мне. Тогда я брала тебя на руки и долго укачивала. Наконец ты начинал рассказывать мне эти истории тихо-тихо, словно боясь разбудить их снова, снова увидеть, как они вырвутся из своего мрачного болота. Я нежно гладила тебя по волосам, и страшно было представить, что все эти истории умещаются в головке, неровностей, бугорков и впадинок которой я едва касалась.

Я старалась заботиться о тебе. Придумывала, что у меня болит голова, и прятала под языком маленькие таблетки, которые давала мне мама, затем выплевывала их, пока они не растаяли, и складывала сушиться в бумажную салфетку, спрятанную в ящике. Я советовала тебе проглотить их сразу, как только почувствуешь, что чернота наступает. Тайком я рылась в аптечном шкафчике, находила там много других разноцветных таблеток, воровала одну или две, разрезала на мелкие кусочки, и, найдя в кухонном шкафу среди разноцветных банок красные, желтые, оранжевые душистые цукаты, по чуть-чуть смешивала их с таблетками, заворачивала в бумажки и складывала в коробку для обуви. Я надкусывала или облизывала их, пытаясь по вкусу и запаху определить силу и действенность, и нумеровала квадратики цифрами от одного до десяти, чтобы ты мог воспользоваться ими, когда темная тень снова нависнет над тобой, именно так ты однажды описал мне ее.

Иногда родители отводили меня к пожилой негритянке, которая присматривала за мной, когда я была маленькой. Конечно, я помнила сказки, которые рассказывала мне эта колдунья из Западной Африки, именно поэтому однажды я осмелилась спросить, не знает ли она какого-нибудь чудодейственного средства, магического заклинания, чтобы избавиться от плохих снов. Я думала, что негритянка не слушает меня, поскольку занята чисткой картофеля, сидя у края стола, но неожиданно она подняла голову и, прищурив глаза, внимательно посмотрела на меня. Потом встала, вытерла руки полотенцем и ушла в комнату. Когда она вернулась, то положила мне в руки маленький тряпочный мешочек, похожий на те, которые мама, наполнив лавандой, раскладывала по шкафам, только от этого исходил незнакомый сильный и едкий запах, который взволновал меня и вызвал какие-то странные эмоции. Певучим голосом негритянка сказала мне:

— Возьми, это убережет тебя от любого сглаза, только не показывай родителям, им это может не понравиться.

Я робко поцеловала ее в щеку, это было в первый и последний раз, потому что однажды она переехала, никого не предупредив, и я больше никогда не видела ее.

Я сохранила этот мешочек и оставляла его тебе каждый раз, когда уходила в школу, и часто по возвращении находила тебя спящим, крепко зажавшим мешочек в руке или в зубах. Не знаю, какую стену из сухой глины и дерева возводил вокруг тебя этот запах.

Но этого было недостаточно. Отныне мы никогда не были одни — что-то жило рядом с нами, какое-то странное животное, которое питалось нашими словами, словно молоком. Оно росло, росло и стало наконец чудовищем, но мы уже не были его хозяевами. Оно притаилось внутри тебя — между висками, в твоей худой груди, мы продолжали защищать его, кормить и прятать его следы, чтобы оно оставалось безмолвным, потому что знали: в тот день, когда другие обнаружат его присутствие, все будет кончено для нас. Мы неловко нахваливали его, постоянно боясь, что его острые зубы оторвут нам руки; его рычание раздавалось в ночи; с каждым днем оно занимало все больше места, а ты весь сжимался, жалобно рыдая от страха. Я ли взрастила его в тебе, я ли зародила это ничтожное, крошечное, слепое и глухое животное, этого мягкого, как бархат, маленького хищника, который постепенно пожирал тебя?