Когда Адем вернулся, на нем уже была его форма ночного портье. У порога он только махнул мне рукой, повернулся, и я услышала, как за ним закрылась дверь.
Чуть позже я спустилась приготовить ужин Кармину. Я не осталась у него надолго, сославшись на зуб, и только взглянула на картины, которые он мне показал. На одной из них угадывался легкий след на берегу пруда, словно тень какого-то невидимого персонажа; кажется, я не рассказывала ему о нем, но у меня так и не хватило духа расспросить художника.
Жозеф лежал на полу между картинами и, следя за мной, вилял хвостом. Я присела и почесала его за ушами. Я посмотрела в его рыжие глаза и подумала: как я могла не замечать этого раньше? Он так походил на пса, который когда-то был у тебя, на ту собаку, которую ты нарисовал однажды, и я долго хранила этот рисунок, сделанный твоей рукой; меня бросило в дрожь от этого сходства, словно та самая собака смотрела на меня сейчас сквозь прошедшие годы. Когда пес лизнул мои пальцы, у меня возникло нелепое ощущение, что он в свою очередь узнал меня, не он, конечно, а та, другая собака, словно время стянулось, как в рубец стягивается рана, и что все должно снова уладиться.
Потом я вернулась домой и уложила Мелиха спать. Он уснул, а я еще долго сидела на краю его постели. В комнате стояла тишина, и я слышала, как он спокойно дышит. Я думала о тебе, о твоем лице, я не успела увидеть, как оно изменилось; ты совсем вырос, пока меня не было рядом, и все же, пока я думала о твоих еще незнакомых чертах, об этом длинном бледном шраме, об этой недоверчивой и такой детской улыбке, я испытывала ту же нежность, то же головокружение, что и раньше.
С тех пор как я очнулась на пороге отеля, в моей жизни случалось очень мало переживаний, похожих на эти. Конечно, у меня был Мелих, маленький живой комочек, появившийся из моего живота, в шлеме из черных волос, как маленький воин, — это семейная черта, говорил Адем, плача от радости, все мальчики в нашем роду рождаются с волосами, как у взрослых мужчин. У меня был Адем; когда он болел или был уставшим и ему так не хватало его матери, когда он думал о своих родных, которых ему не суждено было больше увидеть, о том, что однажды, после смерти, он ляжет в эту чужую для него землю, тогда в его глазах я видела все то, что он не решался мне рассказать. И иногда со мной было лицо Кармина, особенно когда он находился совсем рядом, и стоило чуть наклониться, чтобы наши щеки соприкоснулись; или когда молчал и все мысли пробегали по его лицу, как пробегают по земле тени от облаков, и если забыть о том, что это просто облака, скрывающие солнце, то можно было бы подумать, что существует еще один мир, полный и тишины, и шума, параллельный нашему, тому, который называют нашим.
Наконец я встала, вернулась в гостиную и присела на диван. Погасила везде свет, и в окно мне была видна луна, совсем круглая и почти белая, появившаяся из-за крыши дома и висевшая в небе. Взглядом я следила за ее долгим путешествием по небу и всю ночь думала о том, что мне нужно сделать для того, чтобы ты вернулся. Я говорила себе, что ты тоже потерялся в этом новом городе, на этом кладбище, где от прошлого осталось лишь несколько деревьев. По этой причине ты скрывался в парке, хотя вокруг существовало множество подвалов, пустых гаражей или заброшенных домов, где ты мог бы укрыться от дождя и холода. Ты потерялся, неустанно повторяла я, ты потерялся. Так же как я забыла огромную часть своей жизни, ты потерял след своего детства, ты блуждал вслепую, не зная ни откуда пришел, ни кто ты есть. Если я расскажу тебе, если я все расскажу тебе, сможешь ли ты так переписать свою память, как Кармин переписывает свои картины, что никто, даже мы с тобой, никогда не заметит и малейших различий?
Там, в парке, я не знала, каким именем позвать тебя, чтобы ты вернулся. Первым именем было то, которое дали тебе в день твоего рождения, именно его я выбрала, когда родители спросили, каким именем окрестить тебя. Гораздо позже я узнала, что именно так раньше называли детей, брошенных на паперти или в лесу. Очень скоро я придумала тебе десятки, сотни других имен, по одному для каждой выдуманной мною истории.
То, которое я любила больше всего, было анаграммой твоего имени. Когда я напевала его, то заметила, что оно похоже на мое, если переставить буквы, — Нело и Нела, так звали героев одной из моих историй, двух маленьких раскрашенных фигурок из папье-маше.
Я придумала тебе столько имен, что сама не могла запомнить их. И, наверное, это я сотворила тебе десятки, сотни «я», это я расколола твой разум на множество цветных кусочков — и никто, ни один доктор, ни одна искусная рука портнихи или кружевницы не могла бы теперь собрать их воедино: ветры развеяли их на четыре стороны света.
11
Едва светало, когда Адем вернулся из отеля. Я сидела на диване, я так и не ложилась и даже не устала, только веки были слегка тяжелыми и глаза воспалились, словно в них насыпали песка. Он неожиданно появился на пороге комнаты, посмотрел на меня, и мне стало понятно, что лгать и уверять, будто я только что встала, не стоит: на мне были все те же брюки с пятнами травы на коленях, а запах гвоздики стал еще сильнее и резче и был похож на запах мяса. Я схватила пивную бутылку, которую он оставил вечером на журнальном столике, и выпила последние капли пива, чтобы скрыть запах. Он подошел и сел рядом со мной, держа свою фуражку в руках, а я положила голову ему на плечо.
— Мне просто не спалось, — сказала я. — А так все в порядке, все хорошо.
Он не ответил, обнял меня за шею и, закрыв глаза, прижался виском к моему лицу.
— Мне самому не спалось, — прошептал он. — Сегодня я останусь с тобой, Мелих один раз пропустит школу, и мы все вместе пойдем гулять. Я даже могу взять один-два дня отпуска, — добавил он с улыбкой, — мы могли бы поехать на море.
Я посмотрела на него. Бледный свет сделал его щеки еще более впалыми, под глазами были мешки, он показался мне неожиданно постаревшим, и я с сожалением подумала о том, что он постоянно старел, днем и ночью, со дня нашей встречи он должен был тайком дежурить по ночам. От тревог и от радости в уголках его глаз появились морщинки, я провела по ним пальцем.
— Иди ложись, — сказала я. — Ты не должен сидеть со мной. И Мелих должен идти в школу.
— Тогда пойдем ляжем со мной.
Я подумала, потом покачала головой. Но он встал, взял меня на руки и отнес в комнату, делая вид, что недовольно ворчит. Он разделся сам и раздел меня все теми же рассеянными, пьяными от усталости движениями, и мы улеглись в постель. Прижавшись ко мне, он почти тотчас же заснул. Широко открыв глаза, я неподвижно лежала и смотрела вокруг. Эта комната была почти пуста, в ней не было ничего, кроме кровати и лампы с разорванным абажуром, стоящей прямо на полу. Приглядевшись, я заметила маленький красный грузовик, который Мелих забыл или оставил в углу комнаты; в остальном же это была комната одинокого мужчины, комната, в которой он спал прежде, чем я вошла в его жизнь. Я могла бы исчезнуть до того, как ему пришлось бы снимать мое фото со стены, платье с вешалки или собирать сережки с ночного столика.
Я лежала, прижавшись лбом к его груди. Он пах отелем, пыльными коврами и усталостью, которая одолевала его каждое утро, и очень отдаленно — лавандой. Почувствовав ее тончайший аромат, я улыбнулась, поцеловала его в грудь, откинула одеяло и бесшумно встала.
В ванной я посмотрела на свое бледное, осунувшееся лицо, боясь вновь стать похожей на себя ту, которой была раньше; я подрумянила скулы, подкрасила глаза и губы, наверное, слишком ярко, но я не могла позволить той, другой девочке из прошлого пойти со мной туда, куда, как я уже знала, направлюсь сегодня.