Как ни была готова Сауле к любому поведению господина Джекоба Ко́зела, но то, чем занялся этот «любитель одиночества», выглядевший в гостинице подчеркнуто утомленным и обретший внезапную бодрость после того, как он переоделся в заранее заготовленную будничную одежду, благодаря чему неразличимо слился с толпой, оживленно кипевшей на центральных улицах города, — изумило бы ее чрезвычайно.
К концу шел апрель, настоящий месяц чистой весны, когда от позднего снега затяжной зимы не осталось и следа, но далеко до жаркого, знойно-стеклянного воздуха июня. То на одном, то на другом здании начинали празднично сиять лозунги. И никому, казалось, не было дела до рослого человека с твердой походкой, цепкими, настороженными глазами, все выискивавшими что-то, все высматривавшими. А человек этот с уверенностью старожила сновал по улицам, быстро переходя мостовую, стремясь оглядеть в попутном стекле витрины все пространство за собой, и удовлетворенно хмыкал, не замечая наблюдения.
Он побывал и на базаре, где внимательно рассматривал тех, кто мог бы разговориться и многое рассказать как бы против своей воли; он долго расхаживал по виадуку над железнодорожными путями, и в его мозгу с фотографической точностью и стереоскопической четкостью отпечатался рельеф местности, поблескивающие нитки стальных рельсов с поперечными черточками шпал, зернистое мерцание еще не везде высохшей песчаной насыпи, подступающие к ней пока еще обнаженные, по-весеннему резко черневшие деревья.
А вечером мистер Джекоб направился к молитвенному дому баптистов-раскольников, направился, никого не расспрашивая о дороге, так, будто бы он шел путем, известным ему много лет.
Подойдя на окраине Алма-Аты к массивному двухэтажному кирпичному дому, который был наглухо отгорожен от мира высоким, в два человеческих роста, деревянным забором, мистер Джекоб нащупал в углублении косяка калитки еле приметную кнопку электрического звонка.
Прошло несколько минут.
Над темным пространством за забором всплеснулся световой отблеск, послышались неторопливые, грузные шаги. Тяжелая калитка из сплошных досок медленно отошла назад, и свет залил стоявшего за ней приземистого пожилого крепыша с чуть вздернутым красноватым носом, белесыми бровями, с густыми, намасленными волосами, разделенными прямой полоской пробора. На плечи был наброшен короткий черный овчинный полушубок. Ни о чем не спрашивая, открывший калитку молча смотрел на пришельца.
— Я приехал из Америки, — на чистом русском языке требовательно и чуть надменно сказал мистер Джекоб, — просил бы вашего разрешения присутствовать на молитве, которая возносится господу в вашем благословенном храме.
Мужчина посторонился, мистер Джекоб решительно шагнул на кирпичную дорожку, ведущую к дому. Через несколько мгновений руководитель общины представлял заокеанского гостя. В большой комнате, почти не освещенной, было сумрачно и невесело. Некоторые лица поражали своей озлобленностью, отрешенностью от всего земного, телесного, радостного. Но были и иные лица, охваченные тоской и надеждой избыть свое горе в молитвенном обращении к богу.
— Братья! — начал свою проповедь приезжий. — Путь мой в вашу страну, в сей дом, где день за днем возносятся жаркие молитвы богу, был нелегким и неблизким. Но нет расстояния, которое могло бы действительно разделить истинных братьев, а таковыми являются все, кто признает над собой власть духа и слова господня…
Речь Джекоба была именно речью, а не проповедью пастыря. В ней не было ничего истинно религиозного, зато она имела ярко выраженную антисоветскую направленность и вышла далеко за пределы дел церкви. Джекоб сеял мысли о том, что верующие, слушающие его «проповедь», якобы вынашивают «помыслы о спасении от насилия», выступающего перед ними под разного рода личинами, что они, верующие, «потрясены многими несправедливостями, зависимы от властей и не свободны в изъявлении своих религиозных чувств». Затем последовали призывы к действиям, пересыпанные такими изречениями, как «вера без дел мертва», «пора расстаться с мыслью, что служить господу можно только на коленях», «какими делами доказываете свою причастность к божественному учению» и т. д. и т. п.
А когда после «проповеди» несколько человек подошли к мистеру Джекобу за разъяснениями, отвечать конкретно зарубежный проповедник отказался, сославшись на то, что только обстановка может подсказать, какие необходимы дела, чтобы угодить господу богу. Прощаясь, мистер Джекоб сказал:
— Я принес с собой книги, потому что там, в Америке, известно, что ваши религиозные общины испытывают большие затруднения не только с приобретением непосредственно слова божьего, но и слова, разъясняющего заповеди господни, толкующего священное писание.
Пока посетители молитвенного дома рассматривали и разбирали привезенную литературу, мистер Джекоб расспрашивал руководителя общины, того самого пожилого крепыша с белесыми бровями и маленькими голубовато-выцветшими глазками, о настроении верующих, о том, какие меры принимаются для того, чтобы приобщить к служению богу новых прихожан, какие «притеснения» терпят верующие от местных властей.
Возвращаясь в гостиницу, мистер Джекоб настороженно прислушивался, не обнаружит ли себя нечаянно кто-нибудь следящий за ним; но только тишина весеннего вечера окружала его, пока он не выбрался на оживленную автостраду. Его подхватило одинокое такси, дружелюбно мигавшее зеленым огоньком и сердито засветившее красную лампочку, когда глухо застучал включенный счетчик. «Не все прихожане, — подумал про себя мистер Джекоб, — горячо заинтересовались заграничной литературой… Но ничего!.. Я оставил все, что привез: постепенно разберут — помогут у иных — неприязнь к советскому строю, у иных любопытство!» И вспоминал наставления, выслушанные за несколько недель до этого от редактора религиозного журнала, а затем сотрудника специальной службы, справедливо рассчитывавших на то, что он только называется «воином божественного промысла», а на самом деле будет действовать в качестве заправского идеологического диверсанта: «Раздавайте побольше литературы. Вы покинете страну, а то, что раздали — останется, это — мина замедленного действия, эти книги составляются большими мастерами пропаганды. И чем больше книг вы раздадите, тем меньше сторонников и помощников будет у Советской власти. Туристическая поездка — легальный канал для нелегальной обработки советского населения в необходимом нам направлении. Стремитесь своей деятельностью оборвать все связи с действительностью у тех, к кому вы обращаетесь; стремитесь к тому, чтобы человек общался с миром только через религиозные каналы. Пользуясь именем и авторитетом господа, можно принудить ко всему фанатически настроенных людей. Этот фанатизм необходимо всемерно усиливать, тогда мы своевременно получим политическую информацию, получим точные сведения о том, о чем не любят сообщать во всеуслышанье советские власти. Эти «сопротивленцы» — потенциальный арсенал информаторов, а, может быть, они впоследствии смогут пригодиться для чего-то большего. Мы верим в ваши способности, верим в ваше знание характера человека, надеемся, что наше задание вы выполните образцово!»
Но вскоре по прибытии мистера Джекоба в Алма-Ату стало совершенно ясно, что надежды, возлагавшиеся специальными службами на религиозно настроенных «сопротивленцев», как и вера мистера Ко́зела в то, что все, что он делал, неизвестно компетентным советским органам, оказались несостоятельными.
…В кабинете Жапара Сауранбаевича сидел молодой мужчина с изможденным лицом, покрытым немногочисленными, но резкими, глубокими морщинами. С усилием подыскивая слова, он объяснял, изредка разглаживая на коленях тонкую брошюру, и тогда осторожно, вкрадчиво похрустывала глянцевая бумага.
— Он пришел к нам… Так сказали — из Америки он. Только зачем же в нашу-то жизнь вмешиваться? Конечно, скажем, мне вот тяжело стало, сочувствия человеческого искал, чтобы как раз к работе возвратиться, а то после смерти жены и пить стал, и ребенка забросил, думал, может, к настоящему-то делу через молитву, через заступничество бога возвращусь. А этот — вон как поворачивает… Жизни-то, мол, здесь на земле нет… Есть только загробная жизнь… Нет, эта книга мне не нужна, я возвращаю ее, пусть забирает. И поговорить с ним хочу, там, в общине не дали поговорить, оттеснили, да и торопился он, а мне трудиться честно хочется и жить честно и счастливо. Пакостник он лицемерный, вот кто такой! — с жаром закончил посетитель.
Жапар Сауранбаевич серьезно, не обращая внимания на оглушительно-звонкую россыпь телефонного аппарата, вслушивался в каждое слово посетителя, приглаживая рукой волосы над крупным литым лбом.
После ухода посетителя, оставившего на столе глянцевую брошюру, он медленно, но решительно набрал номер телефона: