Добившись его согласия на свой выход наружу гораздо быстрее, чем предполагал, я спешно принялся уточнять, в какую именно сторону мне пришла охота проветриться.

– Нет, мастер Элзевир, позвольте, пожалуйста, мне пройти гораздо дальше. Вы же знаете: я родился и прожил всю свою жизнь в Мунфлите. Люблю тамошние деревья и даже камни и жажду всем сердцем увидеть последний раз родные места, прежде чем мы навсегда их покинем. Поэтому разрешите мне пройтись по холмам и глянуть последний раз на Мунфлит. В этом моем новом виде мне вряд ли грозит опасность, и завтра вечером я возвращусь.

Он на мгновение пробуравил меня не сердитым, но столь пронзительным взглядом, будто видел насквозь, и я почувствовал, как лицо мое заливает краска.

– Множество приходилось мне наблюдать людей, которые рисковали жизнью, – произнес он. – Из-за золота. Любви. Ненависти. Но никогда еще не встречал готовых играть со смертью ради дерева, ручья или камней. Когда человек говорит, что любит какое-то место или город, будь уверен: не место и город так ему дороги, а кто-то, кто там живет либо жил когда-то, и попасть он рвется туда в первом случае ради встречи, а во втором – ради счастливых воспоминаний. Стало быть, все слова твои о Мунфлите, догадываюсь, относятся к человеку, с которым там то ли увидишься, то ли надеешься повидаться. Вряд ли это твоя тетя. Любви между вами нет. Да никто и не станет себя подвергать опасности ради прощания с тетей. Словом, давай-ка, Джон, не таись, расскажи все как есть, а уж я решу, достаточно чистого золота ли это второе твое сокровище, чтобы кинуть ради него на другую чашу весов свою жизнь.

И я рассказал ему все без утайки, множество раз упирая по ходу на то, что визит мой в родные края безопасен, так как в одежде помощника возницы никто меня не узнает, лес и живые изгороди мне послужат прикрытием, даже если меня узнают, мало кто сможет сравняться со мной в быстроте бега по холмам, ведь нога моя совершенно окрепла.

Я говорил, говорил, говорил не столько в надежде его убедить, сколько оттягивая момент, когда, умолкнув, вынужден буду встретиться с ним глазами и услышать его сердитую отповедь своим планам. И вот слова у меня иссякли. В пещере повисла тишина. Я решился поднять на Элзевира взгляд. Старший мой друг пребывал в глубокой задумчивости, когда же заговорил наконец, в его голосе зазвучала, вопреки моим опасениям, не суровость, а грусть.

– Ты глупый мальчишка, – сказал он. – Но ведь и я когда-то был молодым, и заносило меня порой в столь темные закоулки, из коих после едва на свет выбирался. Так есть ли у меня право свой опыт другим навязывать или волей своей молодую кровь остужать. На тебя и без того уже легла по моей милости тень. Так что получай, пока можешь, радость от жизни. Девушка-то пригожая. И сердце у нее доброе. Диву даюсь, каким образом при таком-то отце. Я теперь рад, что нет на руках моих его крови. Даже попытки бы той избежал с ним покончить, несмотря на все зло, которое он мне принес. Но ведь, останься он жив, многих других сыновей ожидала бы верная гибель. А ты беги без сомнений и мук к тем камням да деревьям, о коих мне говорил. Только если, не ровен час, тебя там подстрелят или в тюрьму заберут, вини не меня, а свои причуды. Сейчас дойду с тобой вместе до Пурбекских ворот, после вернусь сюда и стану тебя ожидать. Не появишься завтра к полуночи, для меня это станет знаком, что угодил ты в какой-то капкан и настала пора мне пускаться на твои поиски.

Я, крепко пожав ему руку, поблагодарил за полученное разрешение всеми словами, которые смог припомнить, затем оделся, положил в карманы хлеб и мясо, так как вряд ли мне удалось бы найти еду по дороге, и мы вместе покинули пещеру. Было уже темно. Сумерки у нас коротки, и день сменяется ночью гораздо резче, чем в более северных широтах. Сквозь непроглядную черноту штолен Элзевир вел меня за руку, предупреждая, где следует наклониться, где под ногами неровно, и таким образом мы достигли ствола шахты, откуда открылись мне сквозь покрывавшие его поросль и колючки темно-синее небо и огромная, прямо над нашими головами, звезда на нем. Мы вскарабкались по ступенькам, с одной стороны от которых был скат из мыльного камня, и бодрой походкой пустились в путь по упругой траве и кочкам отвалов пустой породы, минуя один за другим полуразрушенные коттеджи. Ботинки мне вскоре насквозь промочила столь обильно выпавшая роса, что крупные капли ее на траве казались густой вуалью из жемчуга. Мы оба молчали, столь потрясенные красотой звездного неба, что слов все равно не хватило бы для выражения всей полноты наших чувств, а кроме того, обходиться без разговоров требовала и безопасность – здесь, на холмах, даже тихие голоса далеко разносились. Вскорости мы дошли до разрушенного коттеджа, который имел в виду Элзевир, и там, в давно отслужившем свое очаге, обнаружился целый и невредимый компас, оставленный Рэтси. Взяв его, мы по-прежнему молча двинулись дальше по пустынным холмам. Ни света в окнах, ни лая собак вплоть до причудливого ущелья в самом высоком холме или, точнее, созданной самой природой дороги, по обеим сторонам которой тянулись столь ровные стены, словно пробиты они искусными каменотесами. Вот что собой представляли Пурбекские ворота, и сколько же путешественников прошло за многие годы сквозь них в одинокие эти места. Пастухов, моряков, солдат, таможенников. Повозки здесь, полагаю, не появлялись лет сто, однако глубокие и широкие колеи, оставшиеся в земле, наводили на мысль: а не пользовались ли в стародавние времена Пурбекскими воротами гиганты на своих исполинских повозках?

Здесь Элзевир остановился, извлек из-за пазухи отделанный серебром пистолет и вручил его мне со словами:

– Возьми его, парень. Но не используй, коли до крайности не дойдет. А уж придется стрелять, целься ниже, чтобы не промахнуться. У него отдача вверх сильная.

Взяв пистолет, я пожал Элзевиру руку, и наши пути разошлись. Он направился в Пурбек, а я – вдоль хребта позади Серой Башки и около трех часов ночи достиг кургана под названием Калифордский Крест, где был похоронен какой-то известный в прошлом старый солдат. Вершину кургана увенчивала купа деревьев, пересекавших темной широкой полосой линию горизонта. Там я уселся, позволив себе очень краткий отдых, а затем спешно двинулся дальше, ибо мне до рассвета требовалось пройти еще десять миль, а позади меня, в Пурбеке, ниже Седой Башки, над морем небо уже немного стало светлеть, возвещая о зарождающейся заре.

Вскорости явились мне первые признаки обитаемых мест. Небольшое стадо ягнят поглощало корни турнепса на летней пашне под паром. Солнце уже успело взойти, и его розоватый свет придавал картине резкий контраст: белоснежное стадо и белоснежный турнепс на фоне черно-коричневой земли голого поля. Но, на мою удачу, ни пастуха, ни даже собаки рядом не оказалось, и я, никем не замеченный, добрался примерно к семи часам до Уэзербил-Хилла, с вершины которого мне открылся Мунфлит.

Под моими ногами лежали леса поместья, усадьба, чуть ниже нее – белая дорога, разбросанные беспорядочно тут и там коттеджи, немного поодаль от них «Почему бы и нет» и, наконец, совсем низко, блестевшая словно стекло речка Флит, а за нею – море. Зрелище это навеяло на меня невыразимую грусть и в то же время очаровало. Мне рассказывали про миражи в пустыне, маняще прекрасные, но недостижимые. Таким миражом и был для меня открывшийся сверху вид на родные места, жить в которых я больше не мог. Воздух был недвижим, голубой дымок от разожженных поутру дров в очагах из труб поднимался вверх. Везде, кроме «Почему бы и нет» и помещичьей усадьбы. Солнце сильно уже припекало. Я начал спускаться с вершины холма, вонзаясь каблуками в выжженную до коричневы траву и стараясь держаться по мере возможности вплотную к кустам, таким образом достиг леса, сквозь него выбрался к узенькой лощине, где и залег среди зарослей дикого ревеня и лопухов, наблюдая из своего укрытия за входом в дом.

Поразмыслив, как действовать дальше, я решил, что час или два подожду Грейс здесь, а уж если она не выйдет за это время на улицу, наберусь смелости спуститься вниз, постучать в дверь. Опасности тут особой я не усматривал. Ведь, по словам Рэтси, Грейс жила теперь одна, а пусть даже не одна, а со старухой, та уж наверняка меня примет в новой моей маскировке за незнакомца, и тогда я прикинусь, будто разыскиваю какой-нибудь дом в деревне.

Я лежал неподвижно, жевал кусок мяса и прислушивался к часам на колокольне церкви. Они пробили восемь, затем девять. Из дома по-прежнему никто не показывался. В лесу куковала кукушка, пело множество разных птиц, ворковали голуби. Солнечные лучи, высвечивая кое-где листья деревьев до сияющей белизны, в другие места не проникали, и там царила густая темно-зеленая тень. Синее море земляного плюща простиралось на целый лес. Часы на церкви пробили десять. Жара усилилась. Птичий гомон сделался тише. И даже жужжание пчел отдалилось. Похоже, они улетели от зноя поглубже в чащу. Я встал, отряхнулся, расправил одежду, свернув в сторону, вышел на дорогу, которая вела к дому, и, несмотря на всю маскировку, с первых шагов на открытом пространстве почувствовал, что крестьянский парень, беззаботно шествующий по направлению к незнакомому дому, получается из меня никудышный.

В особенности меня донимали руки. Я не знал, куда их девать, и лишь терялся в бесплодных догадках, как на ходу поступают с ними крестьянские парни. К моменту, когда мне удалось, обогнув усадьбу, достичь парадного входа и постучаться, пульс колотился в моих ушах громче ударов дверного молотка. Разнесшись по всего зданию, они эхом вернулись ко мне без малейшей реакции кого-нибудь изнутри. Выждав с минуту, я собрался вновь постучать, когда из глубины коридора послышался наконец звук легких шагов. Оставайся по-прежнему я Джоном Тренчардом, непременно бы заглянул в окно и проверил, кто именно ко мне приближается, однако крестьянскому парню подобные вольности были непозволительны, и мне пришлось терпеливо ждать возле двери.

Засов внутри отодвинули, и девичий голос просил:

– Кто там?

Узнав голос Грейс, я вздрогнул и чуть не выкрикнул свое имя, но в последний момент сдержался. В доме ведь мог находиться кто-то еще, а значит, лучше мне было пока не выходить из образа. А кроме того, в жизни так все перемешано. Смех и слезы, серьезность и легкомыслие. Мне стало вдруг любопытно, удастся ли ей распознать меня в столь необычном виде. И я произнес с густым дорсетским выговором на манер людей из долины:

– Да парень это один, что заплутамшись, дорогу не разобрамши.