Но на исходе того же дня, вечером, в «Почему бы и нет» ворвался, пыхтя, Сэм Тьюсбури, объявил, что его трясет с головы до ног, попросил налить ему по этой причине стакан рома и начал рассказывать, как вот прямо сейчас, возвращаясь впотьмах после работы и проходя мимо стены церковного двора, услыхал истошные вопли и вой, несомненно, принадлежавшие Черной Бороде с воинством из прочих покойных Моунов, коих тот созывал на поиск сокровища. И хотя Сэм никого из них не увидел, его обуял такой страх, что он кинулся со всех ног прочь, поджав хвост, и несся без остановки, пока не достиг таверны.

Элзевиру услышанного оказалось достаточно, чтобы, оставив Сэма пить в одиночестве, кинуться через луга к мастеру Рэтси и вместе с ним поспешить во тьме на кладбище.

– Я-то ведь сразу же догадался, стоило понести недоумку Тьюсбури про вопли да завывания невидимого воинства, что это какого-то бедолагу заперли в склепе и он криками о спасении молит, – продолжал мне рассказывать Элзевир. – И на догадку меня натолкнула не мать-смекалка, а история очень печальная. Ты, верно, слыхал, как тринадцать лет назад один слабоватый на голову малый, которого мы Креки Джонсом звали, был обнаружен однажды мертвым на церковном дворе. А его уже за неделю до этого как хватились. И дважды за ту неделю я ночь напролет просиживал на холме за церковью, предупреждая своих световыми сигналами, что им не следует подходить к берегу. На море сильное было волнение, однако и та и другая ночь выдались тихими и безветренными, и я раза три, а может и больше, слышал со стороны кладбища глухие дрожащие крики. Мороз прямо от них по коже, но у меня своя задача была, и отвлекаться я от нее не мог. Про церковь ходило множество нехороших слухов. В старые сказки про Черную Бороду и его мертвое воинство я не очень-то верил, но все-таки допускал, что ночною порой на кладбище может твориться всяко-разно-странное. Словом, с места не сдвинулся. Ни рукой-ногой не пошевелил для спасения погибающего человека.

А когда унялось на море волнение и мы, наконец, смогли вытащить лодки с грузом на берег, Грининг, после того как была отодвинута боковая плита саркофага, посветил фонарем в подземелье у саркофага, и первым, на что наткнулись наши глаза, было белое обращенное к небу лицо. Я, парень, этого никогда не забуду. И лежал там не кто иной, как исчезнувший Креки Джонс. Лицо у него похудело, даже печать безумия стерлась. Мы влили ему в рот бренди. Но жизнь из него ушла уже безвозвратно, и тело окоченело. Даже колени, а он перед смертью подтянул их к самому подбородку, не разгибались. Так и пришлось его донести до церковной двери, чтобы там наутро его обнаружили. Как он проник в подземелье, теперь уж никто никогда не узнает. Видимо, ошивался поблизости от контрабандистов, когда они груз доставали. Часового на миг что-нибудь отвлекло, вот Креки и юркнул внутрь. Поэтому-то, как только Сэм Тьюсбури заикнулся о воплях и вое невидимого мертвого воинства, я тут же смекнул что к чему и ну скорее за Рэтси, чтобы тот помог мне вытащить боковую плиту. В молодые-то годы я и один бы справился, но теперь уже сила не та. Рэтси-то и сказал, кто исчез. Так что я знал заведомо, кого мы там обнаружим.

Слушая Элзевира, я с содроганием представлял себе, что творилось с беднягой Креки Джонсом. Возможно, он даже бродил там одними со мной путями и укрывался за тем же самым гробом. Но я чудом спасся, а вот ему не повезло. И тут мне на память пришла другая история. Множество лет назад церковь тоже во время воскресной службы прорезал такой чудовищный крик из склепа, что викарий и прихожане от страха сбежали. Если бы паника не лишила людей способности мыслить, они, вероятно бы, поняли то же, что с такой ясностью вдруг стало очевидно мне. Голос, тогда напугавший их, принадлежал очередному несчастному, который не мог выйти из жуткого темного подземелья и молил о спасении.

– И мы спустились, нашли тебя, – рассказывал тем временем Элзевир. – Ты лежал плашмя на полу. Совершенно без чувств. Считай, почти неживой уже. И в лице твоем было что-то такое… Ну как у Дэвида моего, когда он почил вечным сном. Я взвалил тебя на плечо и принес сюда. И ты теперь здесь, в комнате Дэвида. И будет тебе у меня и пища, и кров, доколе ты этого хочешь.

Мы очень много с ним говорили в те дни, когда я понемножечку поправлялся. И день ото дня привязанность моя к нему росла. За внешней суровостью мне в нем открывалась натура столь добрая, каких в целом мире наперечет. Похоже, мое появление в доме сильно его утешило. И ощущая, как я ценю его дружбу, он открывал свое сердце навстречу мне, как прежде было оно открыто Дэвиду. Ни разу я от него не услышал даже намека, что склад под землей и его содержимое – это для посторонних тайна за семью печатями. Он явно мне доверял, а я и впрямь скорее бы умер, чем проболтался. Но мастер Рэтси все же, придя однажды меня навестить, сказал:

– Только нам с Элзевиром ведомо, что ты, Джон, знаешь, как мы используем подземелье. Вот и славно. Иные-то из поставщиков, ежели догадаются, могут к тебе применить неприятный способ, после коего тебе уж рот никогда не раскрыть. В общем, крепко храни наш секрет, а мы будем хранить твой. Ибо держащий рот на замке поистине мудр.

Меня позабавило, каким тоном Рэтси меня наставлял водить за нос налоговиков. Прямо будто зачитывал текст из Писания. Впрочем, в Мунфлите никогда не считалось особым грехом провозить контрабанду.

– Истинному христианину негоже стесняться, коли он тайно провез бочоночек доброго спиртного, – словно прочтя мои мысли, добавил Рэтси. – Избранный Богом народ Израиля тоже прятал от своих притеснителей – египтян драгоценности, злато и серебро. А больше всего притеснений и зла натерпелись люди от сборщиков податей.

Когда я немного окреп и уже мог снова ходить, то первым делом отправился к тете Джейн, хотя сама она за все это время ни разу не зашла справиться о моем здоровье. А ведь ей было прекрасно известно, куда с этой целью нужно идти. Рэтси ей сообщил, что ему удалось случайно меня обнаружить, не уточняя, где именно, лежащим без чувств на земле, голодного и полумертвого, и теперь я устроен в «Почему бы и нет». Встретила меня тетя словами очень жестокими. Я даже их здесь не хочу повторять, тем более что, возможно, сказаны они были ей не со зла, а из стремления наставить меня на путь истинный. Придерживая рукой дверь, она даже не дала мне переступить порог. Дом, мол, ее не для бездельников из таверны, и, если меня так прельщает «Почему бы и нет», могу туда снова и отправляться. Я попросил у нее прощения за свою нерадивость, но, снова услышав в ответ слова очень жестокие, рассмеялся столь же дерзко и весело, словно дьявол поднялся у меня в сердце, хотя на самом деле к глазам моим подступали горькие слезы, я повернулся спиной к единственному дому, который считал родным, и медленно двинулся вниз по деревне. И такая меня сдавила тоска, что я расплакался даже раньше, чем достиг «Почему бы и нет».

Элзевир, едва глянув на мою удрученную физиономию, начал меня расспрашивать, что случилось. И когда я поведал ему, как тетя отвергла меня и лишила дома, похоже, он, больше обрадовавшись, чем огорчившись, сказал, что отныне мне нужно жить у него. Места, добавил он, здесь для двоих достаточно. И так как ему посчастливилось спасти мне жизнь, он будет рад считать меня сыном. Так вот я и остался в «Почему бы и нет», заняв место Дэвида. Тетя моя прислала сумку с моей одеждой и даже хотела отдать Элзевиру жалкие гроши, которые мой отец оставил ей на мое содержание, но тот, заявив, что в этом нет никакой нужды, решительно от них отказался.