– Наш царь идет – Тесей, Эгея отпрыск! – воскликнул Антон Борисович, играющий сейчас Корифея. – Твоя, знать, просьба вызвала его.

Выхожу из-за кулис и становлюсь на отмеченное место. На лице моём маска Тесея, но не слившаяся с лицом, а закреплённая кожаной лентой. Благодаря маске, нет смысла в гриме, поэтому я внутренне радуюсь, что не придётся потом смывать явно не предназначенную для грима краску.

– Сын Лаия, – заговорил я, – и раньше много раз весть о твоём кровавом ослеплении, мне приходилось слышать. Уж по ней догадался, кто ты. Вид твой ныне у всех сомнений отнимает почву: одежда жалкая, несчастный лик – тебя бесспорно выдают, и сердце мне заливают жалости волной…

Одетый в рубище, буквально мешок из-под картошки с прорезями для головы и рук, на ноги поднялся наш Эдип, Михаил Михайлович Бродов, пожилой и седовласый профессор субтильного телосложения. Аккуратная «преображенская» борода, на фоне рубища, смотрелась неуместно, но зато общая сухопарость Бродова роднила его с образом Эдипа, годами подверженного бедствиям.

– Тесей, ты кратким, благородным словом, мне длинной речи тягость отпустил, – произнёс «Эдип», глядя в никуда. – Ты сам сказал, кто я, кто мой родитель, какой земли я гражданином был. Одно осталось: моего желанья предмет назвать – и речи всей конец.

– Ты прав, – произнёс я, – его услышать жажду я.

Актёров для нашего погорелого театра я собирал и готовил двое суток. Очень повезло, что Михаил Михайлович, профессор СПбГУ в отставке, увлекался классикой и когда-то давно, ещё при Хрущёве, выступал в любительском театре.

Надевать на кого-то маску Наполеона я не стал, лишь бы не испортить постановку, ну ещё я не знал, работают ли маски на ком-то ещё. Дополнительный Наполеон, отказывающийся снимать маску и отмачивающий социально-опасные действия – это не то, что нам сейчас нужно. Но сегодня, если всё пройдёт успешно, надо будет проверить маску на ком-нибудь.

Тем временем, спектакль продолжался.

Каждый из участников, в том числе хор из шести добровольцев, старательно выдавал свои реплики, как бы глупо для них это не ощущалось.

– О вы, богини грозные! – воскликнул Михаил Михайлович. – С молитвой взываю к вам: заступницами будьте моими! Пусть узнает нечестивец, в каких мужей охране этот град!

Грим на его лице уже слегка смазался от пота и активной мимики, но это не страшно, ведь мы тут даём не многочасовое представление. Изображал этот грим отчаянное выражение и полнейшую запущенность. Эдип изгнан, он скитается уже очень долго, у него нет средств к существованию, а пришёл в Афины лишь потому, что ему больше некуда идти. Он слеп и проклят, за отцеубийство и брак с собственной матерью. И Михаил Михайлович в образе. Зря он бросил театр – вижу, что, даже несмотря на возраст, в нём есть большой актёрский потенциал.

– Наш гость оправдан, государь, – сказал мне Антон Борисович, – несчастьем погублен он – помочь ему твой долг.

У него на лице тоже грим, призванный изобразить равнодушие. Но беда в том, что из меня так себе художник, поэтому получилось невнятно и неубедительно.

– Довольно слов, обидчики спешат, – произнёс я. – А мы, их жертвы, здесь стоим и спорим!

Далее были реплики Корифея и Креонта, после чего начался стасим[28] второй, описывающий битву. Я стоял и нервно курил за самодельной кулисой, потому что мне было непонятно, как так получается – мы уже дали половину постановки, люди устали, а ещё нет никакого результата…

Хор уже закруглялся, поэтому надо спешить.