Практически только Робеспьер понимал это. Поскольку не только правые, но также триумвират, а теперь и левые в лице Петиона сошлись на общей идее, Робеспьер заранее явно изолирован. С тем большей энергией и напряжением он готовит свою первую большую, фактически программную речь и 11 сентября записывается в очередь выступающих. Но в списке уже около сотни ораторов, и Собрание решает прекратить прения и приступить к голосованию. 679 голосов подано за приостанавливающее вето, 325 — против. Максимилиан, однако, не впадает в отчаяние. Дело настолько серьезно, что он любой ценой должен выполнить свой долг. За свой счет он публикует речь отдельной брошюрой. Трудно сказать, какое это имело практическое значение; в то время различные брошюры появлялись ежедневно в огромном количестве. Во всяком случае, она оказалась ценнейшим документом политической эволюции Робеспьера и уже по одной этой причине вошла в историю.
Сам Робеспьер придавал особое значение выступлению о вето. Об этом свидетельствует не только то, что он специально опубликовал его, но главным образом и содержание речи, похожее на некое исповедание веры. В ней также сильно сказывается методический, вернее догматический склад ума автора, который не ограничивает себя конкретной темой королевского вето и разоблачением основных аргументов в его пользу. Он считает нужным связать эту тему с главными исходными принципами своего мировоззрения, с его сильными и, увы, слабыми сторонами. Экономическое, социальное содержание революции уже понимали многие. Вспомним хотя бы Антуана Варнава. Максимилиану это совершенно чуждо. Он вообще не склонен искать объяснения каких-либо событий в материальной области. Он живет в мире идей, принципов, духа, права, морали. Ключ к пониманию действительности для него «вечные законы справедливости и разума». Он не хочет видеть исторически необходимой сущности самой революции. Она для него «столь же чудесная, сколь неожиданная». Ведь он же религиозен, правда не в смысле принадлежности к церкви, к вере в сверхъестественную волю христианского богочеловека, но в провидение, в безличную первопричину мира, которая и предопределяет судьбу народов и отдельных людей. Поэтому революция — плод неожиданного чуда.
Робеспьер начинает прямо с изложения главного постулата политической философии Руссо. Подобно тому, как человек по своей естественной природе обладает правом распоряжаться собой, нация также выражает общую волю, которая не может быть ограничена никем и ничем. Вето — любое, абсолютное или приостанавливающее — является отрицанием общей воли, суверенитета нации, реваншем абсолютизма и торжеством принципа, что «нация есть ничто». Робеспьер приходит к выводу: вето «политическое и моральное чудовище», упразднение нового порядка, провозглашенного Декларацией прав, фактическая отмена революции. Он также разоблачает софизмы роялистов в защиту права вето, вроде того, что будто бы Собрание может заблуждаться, а король якобы нет. В действительности дело обстоит как раз наоборот. Он опровергнет без труда и ссылки на опыт Англии. Робеспьер формулирует «первейшие принципы государственного права», вытекающие из идеи народного суверенитета.
Он дает свое понимание монархии, основанной на этой идее, по которой монарх лишь носитель исполнительной власти, «уполномоченный народа», подотчетный ему, а следовательно, законодательному собранию. Но основное полемическое острие речи Робеспьера направлено не против правых, а против наиболее близких к нему левых, в особенности против Петиона. Этот несомненный патриот выдвинул внешне весьма демократическую мысль о том, что если король откажется одобрить какой-либо закон, принятый Собранием, то спор может быть решен путем обращения непосредственно к народу. Петион считал это «простым и легким делом», когда «нация без труда выскажет свое мнение». Робеспьер решительно отвергает эту иллюзию, показывая, что проведение такого референдума в условиях революции будет не только невероятно сложным делом, но и крайне опасным для революции, крайне выгодным для осуществления контрреволюционных замыслов аристократов.
Мнимая смелость Петиона была лишь оправданием согласия предоставить королю приостанавливающее вето. Спор Робеспьера и Петиона явился первым историческим проявлением конфликта внутри революционной буржуазии, который приведет к ее расколу на жирондистов и монтаньяров. Петион, один из будущих вождей жирондистов, хотел закончить революцию сделкой с монархией за счет народа. Робеспьер стремился к твердой и концентрированной народной власти. Если бы восторжествовала линия Робеспьера, то удалось бы избежать многих дальнейших трагических этапов революции. Но тогда это было просто невозможно, ибо революционную позицию Робеспьера не поддерживал почти никто в Собрании.
Столкнулись также и два противоположных тактических направления: оппортунизм, мнимая гибкость, а фактически беспринципность Петиона и принципиальность Робеспьера. Он считал, что «не следует идти на компромисс за счет свободы, справедливости, разума и что непоколебимое мужество, нерушимая верность великим принципам — единственные ресурсы, соответствующие нынешнему положению защитников народа». Так, в самом начале революции, Робеспьер формулирует то, что станет смыслом, духом политики монтаньяров, родившимся как протест против попытки ограничить, задержать революцию.
Практических непосредственных результатов непроизнесенная речь Робеспьера не имела, естественно. Она приобрела свое значение только в свете последующей истории монтаньяров.
Приостанавливающее вето Собрание одобрило, а это вдохновило короля и особенно его окружение на новый контрреволюционный заговор. В Версаль прибывают верные королю войска, затем на банкете 1 октября происходит вызывающая роялистская демонстрация. Все подтверждает слухи о том, что 30-тысячная армия маркиза Буйе, стоявшая в Меце, готовится к походу на Париж, чтобы восстановить «порядок», Мария-Антуанетта вдохновляет заговор, она побуждает вялого, ленивого Людовика XVI действовать.
5 октября в Учредительном собрании зачитывают ответ короля по поводу Декларации прав человека и гражданина. Король отказывается утверждать этот документ, который призван стать основой будущей конституции. Левые возмущены. Робеспьер решительно берет слово и разоблачает попытки замаскировать отказ двусмысленными оговорками, раскрывает его опасное значение. «Ответ короля, — говорит Робеспьер, — сводит на нет не только всю конституцию, но и право нации иметь таковую…, он ставит свою волю выше права нации». Робеспьер снова напоминает о принципах суверенитета народа и добавляет: «Вас уверяют, что не все статьи конституции достигли совершенства; не высказывают своего мнения о Декларации прав; разве это дело исполнительной власти — критиковать власть учредительную, которая является ее источником? Нет такой власти на земле, которая имела бы право разъяснять принципы нации, ставить себя над нацией и критиковать ее волеизъявления. Вот почему я рассматриваю ответ короля как противоречащий принципам и правам нации, как несовместимый с конституцией». И далее Робеспьер призывает «сокрушить препятствие», возникшее на пути осуществления суверенитета нации. Уж не призывает ли он таким образом сокрушить короля, ликвидировать монархию? Нет, Робеспьер еще очень далеко от такой революционной позиции. Он предлагает лишь определить форму, в которой король должен давать свою санкцию законодательных актов Собрания. Другие депутаты предлагают более решительные меры для того, чтобы принудить короля признать Декларацию, например, декретировать отказ нации от уплаты налогов. В Собрании поднимают вопрос о концентрации войск, об угрозах во время банкета лейб-гвардейцев 1 октября, о роли Марии-Антуанетты. Мирабо, который стремится прежде всего сохранить монархию, пытается умерить негодование левых. В конце концов решают направить делегацию к королю, «дабы умолять Его Величество соблаговолить безоговорочно принять Декларацию прав». В этом решении твердое требование еще сочетается с раболепной формой Старого порядка. И это не сулит надежды на успех, ибо Собранию явно недостает революционной смелости…
Но именно в этот момент в зал Собрания является сам народ Парижа. Происходит новый взлет революции. Снова в события вмешиваются, как и 14 июля, действительно революционные силы. Версаль, королевский дворец, зал заседаний Собрания — все окружено многотысячной толпой, пришедшей из Парижа и властно диктующей свою волю. Новое вторжение народа, фактически новое восстание вдохновлялось будущими монтаньярами, теми из них, которые были уже прямо связаны с народом. Жорес напишет в своей истории революции: «В то время как голос Робеспьера в Национальном собрании был наполовину придавлен, голос Дантона гремел во всю мощь в округе Кордельеров…»
Теперь надо познакомиться с другим крупнейшим вождем монтаньяров, с Жоржем Дантоном.
По своим человеческим качествам Дантон — полная противоположность Робеспьеру. Но они действуют вместе во главе монтаньяров в решающих битвах революции. Затем оба погибают как смертельные враги… До революции общее у них — только профессия адвоката и склонность к передовым идеям своего времени. Но здесь же и различия. Робеспьер поклонник сентиментально-утопических сочинений Руссо. Дантон отдает предпочтение трезвому материализму Дидро. Первый проявит догматизм и фанатизм, второй — гибкий прагматизм и цинизм. Но, пожалуй, их главное отличие в отношении к жизни, пессимистическое у одного и оптимистическое у другого. Робеспьер всего себя без остатка, до конца посвящает честолюбивым стремлениям, а Дантон, наряду с политическими амбициями, отдает дань радостям жизни, отвергая демонстративный пуританский аскетизм Робеспьера. Дантон, никогда не писавший заранее своих речей, почти не оставил следов своего пера, ибо легендарные речи, знаменитые фразы, ставшие афоризмами, он не писал, а произносил экспромтом, и они записаны другими. Каждому из них после короткой героической жизни выпала особая посмертная судьба. Во Франции нет даже памятника Робеспьеру, а бронзовый Дантон возвышается на одной из самых известных улиц Парижа… Впрочем, сопоставление реальных биографий великих монтаньяров лучше разъяснит сходство и различие, загадки и противоречия.
Жорж-Жак Дантон родился 26 октября 1759 года в городке Арси-сюр-Об, в Шампани. Его мать, урожденная Мадлен Камю, дочь строителя-подрядчика, до него родила четырех дочерей. Отец новорожденного был прокурором маленького городка, а дед — зажиточным крестьянином.
Пронзительный голос младенца не давал никаких оснований подозревать в нем будущего знаменитого оратора. Зато собравшиеся на церемонию крещения родственники давали ясное представление о его, так сказать, социальном происхождении. Здесь оказались два прокурора и судебный исполнитель из Труа, крупного города в 28 километрах от Арси, начальник почты, точнее начальник конторы по смене лошадей, мастер-столяр, несколько не слишком богатых, но крепких земледельцев, торговец. Наконец, два священника: аббат Николя Дантон, кюре из д"Альманша, и аббат Пьер Дантон, кюре из Сен-Лье. Все это были рослые, сильные, солидные люди, знавшие себе цену и умевшие заработать. Жены этих господ выглядели не аристократками, но вполне достойными, хотя и простоватыми дамами.
Обширный клан Дантонов неплохо представлял тех, кого, следуя социологическим нормам, можно назвать мелкой буржуазией. Люди, вышедшие из крестьян, они упорным трудом добывали себе место в кругу буржуазии. Словом, среди Дантонов Бальзак наверняка нашел бы прототипов своих героев, а Франция обретет в людях такого склада главную социальную опору надвигавшейся революции, которая для них-то больше всего и окажется выгодной. Конечно, Париж часто диктовал судьбу всей Франции, но в последнем счете провинция с маленькими городками, вроде родины Дантона, определяла ее. Не зря тот же Бальзак создал роман «Депутат из Арси», в котором описал довольно унылые, монотонные пейзажи Шампани, среди которых расположенный на берегу реки Арси был маленьким цветущим оазисом. Бедные почвы Шампани с ее меловыми невысокими холмами, поросшими сосной, не сулили богатых урожаев местным жителям, и только крупные денежные вложения позволяли производить здесь прославленное вино. Беднякам же приходилось тяжко, особенно тем, кто нес на себе ярмо феодальных платежей, обременявших сервов, то есть крепостных. Английский путешественник Артур Юнг — автор интересного описания предреволюционной Франции, именно здесь встретился с наиболее вопиющей нищетой. Он беседовал с крестьянкой, горько жаловавшейся ему на голод и нищету, на налоги и поборы и просившей милостыню. «По виду, — пишет Юнг, — ей можно было дать 60–70 лет. Было же ей всего 28». Только очень трудолюбивые, сильные и оборотистые, вроде Дантонов, выбивались из нищеты. Возможно, скудные природные условия этой области Франции, получившей обидное прозвище «вшивой Шампани», и толкали людей к предприимчивости, заставляя крестьян прибегать к подсобным промыслам, к домашнему труду на прядильных и ткацких станках или вязальных машинах. Здесь сама нужда объявляла приговор феодализму.
В детстве Дантон — поистине дитя природы, ибо материнский дом, хотя и считался городским, держался на подсобном хозяйстве, располагая скотным двором, где и резвился наш герой. Об этом времени он до конца дней сохранит не только воспоминания, но и наглядные свидетельства на собственной физиономии. Аппетит он пристрастился удовлетворять прямо на месте, на пастбище, высасывая молоко из вымени коров. Однажды возмущенный бык наказал наглого мальчишку, и его губы навсегда сохранят шрамы от рога. Мальчик не простил обиду и как-то попытался отомстить грубому животному. Коррида кончилась для тореадора проломленным носом. Сохранит он на лице и следы сражений со свиньями. Протекавшая у самого дома река Об стала притягивать его, и он самостоятельно научился хорошо плавать, что тогда случалось очень редко. Новое увлечение кончилось воспалением легких, а потом и оспа не прошла мимо него, дополнительно украсив его лицо своими следами.
Жоржу было три года, когда семья осиротела. Умер отец, которому исполнилось лишь сорок лет, оставив четырех девочек, мальчика и беременную жену. Вдова разрешилась мертвым ребенком. Только помощь ее брата столяра Камю и братьев покойного мужа позволила ей кое-как наладить хозяйство. Дети, особенно неугомонный Жорж, доставляли ей много хлопот. Отданные под надзор учительницы, девочки радовали послушанием, а мальчик вызывал одни огорчения отлыниванием от уроков.
Обремененная заботами вдова поэтому и приняла предложение Жана Рекордена и второй раз вышла замуж. Скромный и добрый человек заботился о падчерицах и пасынке. Но в делах ему не везло. Этот негоциант, как он себя называл, скупал по деревням пряжу и перепродавал хозяевам ткацких мануфактур. На свою беду он затем попытался завести собственную хлопкопрядильню и скоро оказался перед угрозой разорения. Дети росли, Жоржу было уже десять лет, и отчим записал его в «высшую» школу Арси. Снова неудача. Мальчишка не любил ни географии, ни истории, ни арифметики, проявив способности только в латыни. Вот тогда родственники из служителей церкви и посоветовали направить его по этому же пути.
В октябре 1779 года Жоржа лишают свободной жизни на лоне природы и высылают в Труа для учебы в Малой семинарии — пансионате, содержавшемся монахами-лазаристами. Каждое утро они отводят своих питомцев в коллеж отцов-ораторианцев. Жорж не только легко усваивает латынь, но еще и успешно овладевает итальянским и английским. Другие предметы программы интересовали его гораздо меньше, чем игра в карты, которой он тайно предавался с четырьмя товарищами. Они останутся его друзьями и сотрудниками, когда Дантона осенит слава и власть. Жюль Парэ станет министром, Эдм Круа — депутатом, Луи Беон — конституционным священником, Александр Сент-Альбен — литератором. Благодаря двум последним историки и узнают подробности детства и юности Дантона. Из их коротких, но ярких заметок станет известно, что он быстро возненавидел религиозную атмосферу Малой семинарии. Звон колокола, созывавшего к очередной молитве, приводил его в бешенство. «Он кончит звоном на моих похоронах» — возмущался Жорж, который за непокорность и отвращение к дисциплине получил прозвище Республиканец.