То есть охота — это отличный способ "померяться силами" и показать себя. Всё это уходит корнями в глубокую древность, где "праздный класс" (по Веблену) мужчин имел много свободного времени, чтобы громогласно заявить о своём существовании.

В том же "Insipiens: абсурд как фундамент культуры", я показал, что у разных племён примитивных скотоводов сохраняется странный обычай забоя скота: мужчины его не просто, как можно подумать, закалывают, а перед этим сначала обязательно вступают с ним в рискованную схватку. Мужчины на полном серьёзе в рукопашную (иногда с палками) бьются с буйволом, вместо того, чтобы просто его убить. Такое поведение есть даже у часто называемых миролюбивыми скотоводов Индии тода: они бьются с быком палками и зачастую не просто получают травмы, но и погибают. Аналогичные вещи совершают некоторые африканские скотоводы, и, возможно, так делали на древнем Крите. Но с какой целью всё это происходит? Что характерно, вся эта ритуальная борьба характерна только против крупного скота, со свиньями или козами такого никто не практикует. Размеры животного очевидным образом выступают значимым фактором для демонстрации мужской бравады. Если экстраполировать эту картину в ещё более древнее прошлое, то охота на мегафауну просто не могла избежать подобного же неутилитарного использования. Бои с одомашненным быком, вероятно, и произошли из древней традиции добывания мужского престижа в битве с крупными животными. Учёные справедливо замечают, что подобное поведение могло сложиться именно в период древней охоты, поскольку в скотоводстве нет противостояния животному, оно есть только в охоте, следовательно, из охотничьей практики оно и пришло.

Если всё это так, и это древняя традиция, тогда Великая Охота действительно могла быть просто Большой Игрой взрослых мужчин. Охота на животных-исполинов была привлекательна не столько объёмами добытого мяса, сколько именно возможностью бравировать друг перед другом, демонстрируя свои навыки и отвагу, ведь каждая такая охота была сопряжена с угрозой собственной гибели. Мелкая дичь была в этом плане куда менее привлекательной, к тому же её легко могли добывать и женщины, как они делают это и в современных племенах: к примеру, бушменские женщины ловят мелкую дичь силками (Guenther, 2020), точно так же и женщины на Русском Севере (Веселова, 2014) и у манси (Фёдорова, 2019). Но при этом во всех этих же культурах женщинам категорически запрещено не только использовать "мужские" орудия охоты (копья или ружья), но даже и прикасаться к ним (об этом дальше). Это запрет именно культурного характера. Часто встречается тезис, будто женщина не охотилась на крупную дичь по причине недостатка силы, но так ли? Пигмеи Конго убивают слонов очень просто: маленький человечек выслеживает стадо, подкрадывается под одного из них и просто вонзает копьё в брюхо; слон убегает, и дальше достаточно просто следовать за ним, ожидая его смерти. Вес пигмея — 40–45 кг. Неужто женщина весом в 50–60 кг не смогла бы проделать то же самое? А что особенно интересно, этнографы описывают (Патнем, 1961), что после удачной охоты именно пигмейские женщины по несколько километров тащат туши убитых животных, а мужчины же идут налегке лишь с копьём — так кому тут действительно требуется сила? Мансийским женщинам запрещено участвовать в охоте на крупную дичь (олени, лоси), но при этом забавным образом именно они занимаются транспортировкой добытых туш, впрягаясь в нарты, иногда вместе с собаками (Фёдорова, 2019). Да и в целом данные этнографии единодушны в том, что во всех культурах именно женщина всегда занималась регулярным тасканием тяжестей — переноска грузов при перекочёвках, таскание дров для костра, воды и даже волочение саней, в которых сидит муж (но подробнее об этом дальше).

Женщины вполне могли бы охотиться и на крупную, но просто не стали этого делать. Ответственность за прокорм детей вынуждала выбирать гарантированные поиски пищи — таковым всегда оказывалось (и оказывается сейчас) собирательство. У мужчин же не было никаких обязательств, и они были куда свободнее в выборе деятельности: могли выбирать и ту, которая вообще не имела утилитарного характера.

Конечно, охота в те давние времена не была индивидуальной: раз речь идёт об охоте на исполинов или даже на стада животных, то охота эта чаще всего была коллективной (Файнберг, 1980, с. 83). Следовательно, если вести речь о таком продукте Великой Охоты, как престиж, то изначально он был наградой для всей группы охотников. Сейчас можно только гадать, состязались ли как-то разные охотничьи группы между собой в престиже, но назвать две большие группы, между которыми охотничий престиж точно воздвиг колоссальный водораздел, мы можем: это мужчины и женщины. Мужчина обрёл величие, а женщина сникла в его тени.

С установлением Великой Охоты возникает чёткое разделение между деятельностью мужчин и деятельностью женщин. Если вторые, как и самки всех приматов, занимаются детьми, собирают плоды и травы, а порой добывают мелкую дичь, то мужчины же отныне — сугубо охотники. Причём не на мелкую дичь, как женщины, а именно на крупную, на мегафауну, на этих страшных и могучих исполинов. Иначе говоря, с Великой Охотой рождается гендер — совокупность особых характеристик, в рамках данной культуры приписываемых конкретному полу. Характеристики, отныне приписываемые мужчинам, содержат элементы силы и смелости, доминирования и величия.

Выше уже упоминался хорошо изученный в антропологии факт, что мужская охота приносит куда меньше пропитания, чем женское собирательство. Но пока учёные по всему миру ломают головы и строят сложные концепции, пытаясь объяснить, почему мужчины тогда вообще продолжают охотиться, некоторые исследователи высказывают ту мысль, которая лежит на поверхности: "Несмотря на то, что собираемая женщинами часть съестного значительно превосходит то, что могут добыть на охоте лучники-мужчины, все бушмены в первую очередь считают себя не бортниками-вегетарианцами, а охотниками-мясоедами. При этом их не устраивает, например, возможность убивать в год примерно 25 миллионов долгоногов — шустрых зверьков, напоминающих среднеазиатских тушканчиков, мясо которых служит главным источником белков для нескотоводческих племён этого района. Практически вся жизнь мужской части бушменского общества всегда была связана с "чи го" — или "большой охотой" на крупную дичь. Выследить и подстрелить "коровью антилопу" кон-гони, зебру или орикса — это своего рода праздник для бушменских мужчин, лучшее доказательство их превосходства над женщинами, Потребление орехов и корешков, собираемых женщинами, мужчины рассматривают лишь как способ поддержания существования, в то время как мясо "даст возможность жить по-настоящему" (Кулик, 1996). Охота на крупную дичь была и остаётся главным идеологическим способом подтверждения мужского господства над женщинами, превосходства первых над вторыми. Так обстоит по всему миру, так обстоит и у бушменов, которых мы так любим называть "эгалитарными".

Учёные тонко подмечают, что женщинам не запрещена охота как таковая — им запрещено пользование оружием (Speth, p. 159). Оружие — мужское. Этот запрет выливается в распространённые по всему миру охотничьи табу для женщины (см. дальше). Всё это чётко и однозначно указывает на исключительно идеологическую подоплёку полового разделения труда — никакая "биология" к этому не располагает.

Но если мужчина охотится, то что же делает женщина? Нет, не просто рожает детей и "следит за очагом", как часто принято говорить. Нет, отныне женщина делает вообще всё остальное. Но к этому вопросу мы ещё вернёмся.

Когда возникает чёткое разделение труда, со временем возникает и негласное требование соответствовать этому разделению. Тот самый случай, когда из-за специфики человеческого мышления описание превращается в предписание: раз все мужчины охотятся, то мужчина — должен охотиться. С распространением охоты на мегафауну каждый рождённый мальчик невольно впитывал эти поведенческие нормы, вбирал в себя в качестве жизненных ориентиров, отступать от которых даже не было мысли.

Началу охоты предшествовали ритуалы, окончание её также сопровождалось ритуалами и празднествами. Мужчины-герои торжественно уходят, мужчины-герои торжественно возвращаются. Как астронавты на мысе Канаверал… Ну а после закатывают небывалый пир. Убивая исполинов, Мужчина становился исполином сам. В лучах славы возникал и разрастался ореол Великого Охотника — Мужчины. Это только на первый взгляд кажется, что охотник просто добывает пищу, просто вносит свой вклад в пропитание, но это не так, охотника всегда и везде сопровождает полумистический ореол, налёт некоего могущества. Этнографы отмечают, что даже у тех народов, которые недавно перешли к земледелию, фигура охотника стоит особняком ото всех других мужчин. К примеру, у африканцев бамбара, всего 2 % мужчин продолжили заниматься охотой, но при этом остальное население воспринимает их как "в какой-то мере людей из "потусторонья". Это вызывает, с одной стороны, непонимание, отчуждение, опасение, но и уважение, преклонение, замешанные на страхе и ощущении простыми земледельцами бамбара превосходства охотников над ними, над обыденностью, рутинностью и упрощенной стандартностью их стиля и образа жизни, знаний" (Арсеньев, 2011). Причастность к статусу охотника сама по себе есть знак доблести, отваги и мудрости. Считается даже, что мужчина-охотник обладает некой магической жизненной силой больше, чем мужчина-земледелец. "Охотник не только одеждой, походкой, манерой говорить, но и психологическим складом отличается от основной массы земледельцев. Он — зримо обозначенная "элита". Он — авторитет. Впрочем, этот авторитет должен постоянно подтверждаться "охотничьими подвигами" (там же).

Разумеется, чем на более крупной дичи специализируется охотник, тем выше его статус (Арсеньев, 1991a, с. 82, 96). Причём такой охотник "высшей категории" наделяется народным сознанием почти сакральными чертами — ему приписываются некие тайные знания, умение исцелять и даже прорицать (там же, с. 95). Не исключено, что именно древние охотники были первыми шаманами, колдунами. Таким образом, в традиционном сознании искушённый охотник "превращается в лицо, близкое божеству, или даже в само божество" (с. 123). И такое восприятие не только у африканцев, но некогда даже и у славян, для которых "охотник прежде всего не человек, занимающийся звероловством, но, наряду с другими "знающими", лицо, которому приписывались магические способности и колдовское знание" (Веселова, 2014). Охотник вызывает трепет у обычного человека, но больше всего — у женщины. Как говорят сами африканцы бамбара, "женщины особенно боятся охотников" (Арсеньев, 1991a, с. 91).

Так если образ охотника воспринимается столь величественно даже в современных условиях, когда охоты на мегафауну давно уже нет, то как он мог восприниматься тогда, когда охотники эффектно уничтожали целые стада исполинов? Конечно, тогда Охотник мыслился полубогом. Поэтому в те времена (а где-то во многом и сейчас) целью охоты была не столько добыча пропитания, сколько престижа. Мужского престижа.

Великая Охота длилась сотни тысяч лет. В эти цифры необходимо вдуматься: речь не о двух-трёх столетиях, не о двух-трёх тысячелетиях и даже не о 20–30 тысячах лет — речь о нескольких сотнях тысяч лет. Возможно, даже о миллионе лет. Это значит, что всё это время образ жизни древнего человека никак не менялся (Stiner, 2013), и формирующиеся вокруг Великой Охоты нормы ложились в основание новой культуры, они просто обязаны были пронизать её насквозь, так как были её несущими сваями, над которыми надстраивалось всё остальное. Концепция Великого Охотника не внедрялась в культуру, она стала самой культурой — мужской культурой, патриархатной.

Флёром Великого Охотника пронизан каждый культурный элемент. Он здравствует и поныне, хотя ситуация уже несколько десятков тысячелетий как в корне изменилась. С постепенным исчезновением мегафауны мужчина добывал всё меньше, но величие его оставалось непоколебимым. Так как человеческая культура складывалась вокруг Великой Охоты и сопутствующего ей феномена мужского престижа, то эти явления не могут так запросто из неё исчезнуть, даже если они уже и исчезли из реальной практики людей. Традиции, лежащие в самой сердцевине культуры, особенно инертны.

Охота давно перестала быть прибыльным делом или даже исчезла вовсе, но образ «мужчины-добытчика» продолжает существовать фактически во всех культурах. Мужчина по-прежнему бегает за хлипкой дичью и потрясает копьём, пытаясь демонстрировать следы былого величия. И именно сейчас это всё больше похоже на игру, так как уже напрочь лишено какой-то ощутимой пользы. И жизнь мужчины современного мегаполиса ничуть не отличается, содержа основные элементы той архаичной картины. Как заметил философ, "мужчина — это ребёнок, играющий в мужчину" (Бурдьё, 2005, с. 333), и эта картина хорошо раскрыта Вирджинией Вулф в эссе "Три гинеи", где она размышляет, что в глубине культуры сидит заговор против женщин, навязывающий им "ужасного самца с громогласным голосом и тяжёлыми кулаками, и по-детски рисующее мелом на полу знаки, эти мистические демаркационные линии, между которыми зажаты суровые, одинокие и искусственные человеческие существа. В этих местах, украшенный золотом и пурпуром, обрамлённый перьями как дикарь, он выполняет свои мистические ритуалы и наслаждается сомнительным удовольствием власти и господства, в то время как мы, «его» женщины, мы остаёмся в семейном доме, поскольку нам не разрешено участвовать ни в одном из этих многочисленных сообществ, из которых состоит общество" (цит. по Бурдье, 2005, с. 337).