Вера в превосходство мужского сексуального желания так сильна, что люди в целом склонны не верить мужчинам, заявившим, что они стали жертвой женского принуждения. По некоторым данным, из двухсот парней 24 % могут признать, что были жертвами сексуального насилия со стороны женщины (Келли, 2000, с. 680). Лишь 1,5 % женщин достаточно смелы, чтобы признать факт собственного принуждения мужчины к сексу (с. 681). Наиболее распространённой стратегией склонения мужчины к сексу оказывается не применение силы (хотя в 14 % случаях происходит именно так), а простой шантаж или угроза распространения порочащих слухов — 22 % (Weare, 2017). В 62 % женщины склоняют к обычному вагинальному сексу, в 29 % — к оральному и в 9 % требуют анального проникновения. Важно, что лишь незначительное число мужчин склонны описывать случившееся как «секс», тогда как большинство определяют это именно как изнасилование. По понятным причинам (канон доминирующей мужской сексуальности), мужчины редко сообщают о таких инцидентах, и о реальных масштабах подобных действий мы можем лишь догадываться.
Всем известно, что мужчины часто прибегают к фармацевтическим средствам для обеспечения эрекции. Утрата потенции оказывается для мужчины не столько проблемой физиологического ряда, сколько психологического, репутационного.
Культура, построенная на канонах мужского господства, требует, чтобы мужчина всегда хотел и всегда мог. И если мужчина не хочет и не может, он должен сделать всё, чтобы хотеть и мочь. Так проявляет себя культура, затоптавшая женскую сексуальность и объявившая её носителем именно мужчину. Кстати, если задуматься, почему у некоторых народов существуют предания, описывающие силу того или иного правителя путём перечисления его многочисленных отпрысков от множества разных наложниц? Не потому ли, что секс для мужчины в целом оказывается трудоёмким процессом?
Мужчины некоторых аборигенов также прямо сравнивают секс с работой. "Половое желание — это работа", можно услышать от них, или же это просто — "big work" ("большая работа") (Панов, 2017, с. 384).
В заключение можно подытожить:
1. Приматология говорит, что именно самки обезьян (кем является и человек) в большинстве случаев выступают инициаторами сексуальных связей.
2. Причиной этого, возможно, являются такие физиологические переменные, как овуляция и менструация, и такая постоянная, как большее удовольствие от сексуального акта.
3. Фактически у всех видов обезьян царит промискуитет — спаривание множества самцов со множеством самок.
4. Большинство человеческих культур подавляют женское сексуальное желание: где-то его порицают, а где-то просто отрицают (в западных обществах с XIX века).
5. Возможно, в силу подавления женского желания, на передовую выводится желание мужское (чтобы в условиях этой идеологии как-то объяснить, почему секс вообще происходит).
Возникает главный вопрос: когда и как могли возникнуть условия, в которых культура стала подавлять сексуальное желание женщины? Ответу на этот вопрос и будет посвящён следующий раздел. Для антропологии данный вопрос был крепким орешком, но ответ, похоже, есть и здесь он будет предложен.
Глава 4. Рождение моногамной идеологии (реконструкция)
Энгельс был неправ. С этих слов необходимо начать.
Концепция возникновения семьи и моногамии, изложенная Энгельсом в легендарной работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства" (1884) по понятным причинам оказала большое влияние на труды советских антропологов: движимое наследием Маркса-Энгельса советское государство вынуждало учёных придерживаться хода мысли "отцов основателей" (Адоньева, 2019, с. 163; Артёмова, 2009, с. 63) — все новые данные должны были осмысляться только исходя из истинности концепции Энгельса. Для советской антропологии (этнографии) это был тяжёлый удар, от которого она не оправилась и по сей день.
По Энгельсу, общественное развитие претерпело ряд универсальных трансформаций, сменяя одну стадию за другой. Исходной стадией была эпоха промискуитета — когда сексуальные отношения в коллективе не были регламентированы никакими правилами, и мужчины с женщинами были свободны заниматься сексом с любым понравившимся партнёром; потом (в силу неких туманно раскрываемых причин "общественно-экономического" характера) следовали несколько стадий с другими вариантами брака, пока в итоге не возникает известный нам брак моногамный — союз одного мужчины и одной женщины. У этой гипотезы сразу нашлось немало противников, но, главным образом, среди западных учёных. В СССР же она была принята на ура.
На Западе энгельсовская гипотеза происхождения моногамии изначально была встречена прохладно, а потому всегда оставалась лишь одной из многих, и даже не в первых рядах. Только в 1960-е (в связи с хрущёвской оттепелью) советская наука стала свободнее от идеологических оков государства, и учёные начали всё чаще подвергать сомнению некоторые тезисы Энгельса (см. Артёмова, 2009; Клейн, 2014; Крих, 2013). Всё сомнительнее выглядели его концепции разных форм брака, якобы предшествовавших современному моногамному; совсем неубедительной была признана его концепция экзогамии, восходящая к табу инцеста (почему вдруг люди однажды стали вступать в брак с представителями других родов или племён, а не внутри своих собственных); да и господство мужчины над женщиной, которое Энгельс объяснял возникновением частной собственности, было обнаружено у современных охотников-собирателей фактически по всему миру, хотя никакая частная собственность им неизвестна.
Совсем в последние десятилетия оказалась очевидной несостоятельность и концепции Энгельса возникновения первых государств: по его версии, это было непременно связано с переходом к земледелию, тогда как всё чаще и по всему миру обнаруживаются остатки древних раннегосударственных образований с явным существованием классовых элит и сложным политическим устройством — и это ещё до какого-либо земледелия, у охотников-собирателей (см. Васильев и др., 2011, с. 158–162; Берёзкин, 2011, 2013b, с. 170; Раннее государство, его альтернативы и аналоги, 2006).
В 1960–70-е многие советские антропологи отвернулись от парадигмы Энгельса (Клейн, с. 465), и верными ей остались лишь самые упёртые единицы (см. Семёнов, 2002).
Помимо идеологического давления гипотез Энгельса, другой катастрофический дефект советской антропологии состоял в почти полном игнорировании или же в очень ограниченном использовании данных приматологии. Поведение обезьян как наших ближайших эволюционных родственников могло бы многое рассказать о нашем собственном доисторическом прошлом, но советские антропологи в целом не заинтересовались этим источником данных. И всё это притом, что в СССР приматология развивалась очень активно, и приматологи даже открыто критиковали откровенно искусственные реконструкции антропологов в их попытках осмыслить доисторическое прошлое человека (см. Тих, 1970; Алексеева, 1977).
В 1960–70-е (и ещё больше — в последующие десятилетия) в мировой приматологии было установлено, что фактически все виды обезьян промискуитетны — то есть большинство самцов спаривается с большинством самок, не образуя никакие "брачные пары". Промискуитет (неупорядоченные спаривания) — характерная черта всех обезьян (Файнберг, 1974, с. 95). Но всё это не мешало советским антропологам измышлять картины доисторического общества, полностью игнорируя факт обезьяньего промискуитета. Советским учёным непременно мыслилась картина, что самке древнего человека было важно спариться только с одним, а потому самцы якобы яростно бились за неё. Забавно, что эти фантазии мешали учёным увидеть даже реальное поведение современных обезьян — в учебниках советской антропологии можно встретить пассажи в духе