К концу XX века учёные признали, что термин «моногамия» оказался не очень удачным, так как не всегда подразумевал одно и то же: ранние зоологи, описывая живущих в паре животных, называли их моногамными именно на этом основании, тогда как выяснилось, что, несмотря на жизнь в паре, они легко могли совокупляться с совершенно разными особями; просто ранними зоологами неосознанно подразумевалось, что раз самец и самка образуют пару, то автоматически и секс для этой пары становился чем-то священным и эксклюзивным, хотя в действительности это таковым и не было (Huck, Di Fiore, Fernandez-Duque, 2020; Sue Carter, Perkeybile, 2018). Тогда и возникло понимание, что образование пары ещё не есть обязательные и исключительные совокупления внутри этой пары. Потому возникла необходимость в уточнении термина «моногамия», и его разделили на два разных понятия: в первом случае это обозначало лишь образование пары самец-самка с совместным уходом за потомством, но никак не исключало секса с другими сторонними особями — это было названо социальной моногамией (pair-bonds) (Kinzey, 1987, p. 106; Файнберг, Бутовская, с. 120); во втором случае термин «моногамия» обозначал именно исключительное совокупление внутри этой пары, то есть сексуальную эксклюзивность, отчего и потомство их было общим, генетически принадлежащим только им — это было названо сексуальной моногамией или генетической. И вот именно этот, второй вариант моногамии, в природе встречается безумно редко. Настолько редко он зафиксирован на данный момент (к примеру, у койотов), что есть основания полагать, что и эти случаи могут оказаться результатом не слишком глубоких исследований.

В общем, на данный момент моногамия — это не обязательно "супружеская верность", но и просто сожительство самца и самки, без какой-либо "супружеской верности": совокупление одного из партнёров с какой-то сторонней особью по-прежнему продолжают называть «моногамией». И когда учёные сейчас говорят о "моногамных животных", то речь, как правило, идёт именно о социальной моногамии, а не о сексуальной, генетической. Это важный момент, который от обывателя обычно ускользает.

Аналогично с «моногамией» долгое время было принято считать, если в стаде обезьян присутствует лишь один самец и ворох самок, то это гарем — такая сексуальная организация, в которой лишь один самец всех самок контролирует и единолично же их оплодотворяет. Но в действительности это не так, и часто в таких группах обезьян происходят структурные изменения, к ним присоединяются другие самцы, которые и являются отцами многих детёнышей в группе. "Односамцовая структура группы, таким образом, не соответствует гаремной системе спаривания" (Файнберг, Бутовская, с. 67, 142). Долго считалось, что и у павианов, и у горилл существуют именно гаремы — один альфа-самец спаривается со всеми самками, а бета- и омега-самцы, если они есть, доступа к самкам лишены; но всё оказалось иначе, и никто из присутствующих в стаде самцов не выключен из спаривания с самками (Панов, с. 87; Файнберг, 1980, с. 46; Файнберг, Бутовская, с. 98, 143). Возможность быть отцом не исключена ни для кого из них. Как у шимпанзе, так и у горилл и павианов стычки самцов из-за самок в действительности почти не наблюдаются (Файнберг, с. 21, 44).

Часто говорят, что у тех же шимпанзе альфа-самец может препятствовать спариваниям низкоранговых самцов с самками — такое действительно бывает. Но при этом самки всё равно спариваются с низкоранговыми самцами, просто делают это украдкой от глаз вожака (Гудолл, 1992, с. 466; де Вааль, 2019). Приматологам даже пришлось говорить о своеобразной "ошибке наблюдателя" (Loy, 1970), из-за того, что чаще всего они видят спаривания именно вожака и на основании этого приходят к выводу, будто он полностью монополизирует этот процесс и всех самок, в то время как многочисленные спаривания субдоминантных самцов оказываются просто скрытыми от глаз. Исследования показывают, что в реальности основное потомство в стадах обезьян рождается совсем не от доминантного лидера, а от прочих низкоранговых особей (Conaway, Koford, 1964; Loy, 1970; Smith, 1994). В стаде макак резусов самец-доминант произвёл около 22 % потомства, хотя 67 % всех наблюдаемых спариваний производил именно он; при этом самец рангом пониже хоть и был замечен лишь в 14 % спариваний, всё же стал отцом примерно 40 % детёнышей. Авторы этого восьмилетнего исследования резюмировали: "за все годы, кроме одного, наибольшее количество потомков было произведено не от доминирующего самца, а от молодых самцов, которые были вторыми или третьими по рангу. В одной стае самец, давший наибольшее количество потомков, занимал седьмое место" (Curie-Cohen et al., 1983). Поэтому приматологи призывают коллег хранить бдительность и не забывать, что наблюдаемая сексуальная активность — плохой индикатор вероятного отцовства. Были случаи, когда вожаки и вовсе проявляли к сексу мало интереса, что просто обескураживало учёных (DeVore, 1965). Поэтому по-прежнему открытым остаётся вопрос о том, какие объективно полезные преимущества даёт доминанту сам факт его лидерства. Но версия о приоритетной возможности распространения собственных генов уже не выглядит убедительной.

Таким образом, гаремы горилл и павианов — это форма социальной организации, а не сексуальной, вот в чём суть. Точно так же и одиночные пары гиббонов или же многосамцовые группы шимпанзе — это именно формы социальной организации, но никак не сексуальной. В целом у всех обезьян царит промискуитет, и лишь в зависимости от формы социальной организации (большая группа, средняя или малая) он может проявляться более отчётливо или менее. Это и логично: если изолировать самца и самку шимпанзе, то за неимением альтернатив спариваться они будут только друг с другом, ну а мы, в свою очередь, легко впадём в заблуждение, будто они моногамны. Примерно такой дефект описания когда-то и случился в наблюдениях за гиббонами, которые живут очень малыми изолированными группами.

Приматологам хорошо известно, что именно социальная организация определяет организацию сексуальную (систему спариваний, mating system). Социальная же организация, в свою очередь, во многом определяется условиями среды (например, обилие корма). Дело в том, что обезьяны одного и того же вида формируют разные по составу и размерам группы в зависимости от того, обитают они в изобильной зоне или в засушливой (Файнберг, 1980, с. 31): в первом случае группы большие, во втором — маленькие. При дефиците корма малым группам прокормиться проще. К тому же в зонах с изобилием корма соотношение самцов и самок в группе примерно равное, тогда как в засушливых зонах размер группы уменьшается и главным образом за счёт изгнания лишних самцов (чтобы больше пропитания доставалось детёнышам). Так в экстремальных условиях пропитания возникает «гарем» — при многих самках остаются несколько самцов или даже один (а наблюдателю, в свою очередь, может показаться, будто один самец «монополизирует» самок для спаривания). Конечно, вместе с изменениями в размерах и в структуре групп меняется и сексуальная организация: когда самцов и самок примерно поровну, то царит промискуитет (Файнберг, 1980, с. 39; Mansperger, 1990). Предполагается даже, что поведенческая разница между бонобо и шимпанзе обыкновенным (первые живут в гораздо более крупных группах и гораздо миролюбивее) также может быть обусловлена именно разной средой обитания — бонобо, в отличие от других шимпанзе, живут в условиях большего продуктового изобилия (де Вааль, 2014, с. 117).

Помимо кормового изобилия на социальную организацию может влиять и обеспечение безопасности (Boesch, 1991). Обезьяны, большую часть времени проводящие на земле, образуют более многочисленные группы, чем древесные обезьяны (Файнберг, с. 51; Шнирельман, 1994, с. 64; Mansperger, p. 247), что, вероятно, связано с потенциальной угрозой со стороны хищников, противостоять которым проще коллективом. Роскошь существования в виде малых групп или даже в виде обособленных пар характерна только для древесных обезьян (те же гиббоны), которые на землю спускаются редко, а потому и хищники им почти не угрожают. И, как уже говорилось, у всех приматов, живущих многочисленными группами, распространён явный промискуитет (Mansperger, p. 249).

Иначе говоря, у приматов социальность определяет сексуальность, а не наоборот. Но, что интересно, все ныне существующие гипотезы происхождения уникальной для приматов сексуальной моногамии человека переворачивают эту конструкцию и неожиданно исходят из того, что у человека именно сексуальность вдруг определяет социальность (женщины используют секс, чтобы получить от мужчин заботу о детях, и т. д., и так якобы и рождается моногамная семья) — это дополнительный аргумент в пользу несостоятельности подобных гипотез. У обезьян сексуальная организация не определяет ничего, а как раз является результатом определяющих влияний организации социальной. Почему вдруг у человека должно быть наоборот, непонятно.

Как безапелляционно заявляют исследователи, "количество моногамных видов приматов, живущих большими социальными группами, составляет ровно ноль" (Райан, Жета, с. 143). При этом человек единственный групповой и при этом моногамный примат (там же, с. 104) — не правда ли, странно?

Человека принято описывать моногамным, даже несмотря на многочисленных половых партнёров за всю жизнь, несмотря на разводы и повторные браки, а также несмотря на супружескую неверность, широко распространённую во всех существующих обществах, — тоже странно, не правда ли?

Поистине, человек самый удивительный примат.