– Как фальшивка?! – воскликнул я, приподнявшись на стуле.
– Грамотно исполненная, профессиональная подделка. И не более того… В своё время я сделал химический анализ бумаги и чернил письма. Выяснилось, что хоть лист бумаги, на котором написано письмо, и можно отнести к четырнадцатому веку, чернила же произведены в восемнадцатом веке, по прошествии четырёхсот лет с момента смерти французского канцлера… Неизвестные, используя старую бумагу и имитируя почерк канцлера Ногаре, сфабриковали этот документ. Видимо, кто-то из предков нашей семьи пытался извлечь из этого выгоду или, что тоже возможно, пал жертвой мошенников. Вот и вся история…
Я посмотрел в окно. Ночь плавно опустилась на город.
– Скажите, Стефан Петрович, – спросил я, – зачем вы для встречи с Андреевым порекомендовали мне прочитать книгу, написанную Полуяновым, причём ту, отношение к которой академика было однозначно негативное?
– Извините, Руслан, но я действительно считал эту книгу о тамплиерах лучшей из всех, какие были изданы Андреевым. Слава талантлив, это у него не отнять. – Слова профессора прозвучали абсолютно искренне.
– Вы догадывались о появлении Полуянова в Москве?
– Я знал, что он должен рано или поздно вернуться. Это время пришло… – Ракицкий тяжело вздохнул и задумчиво посмотрел в сторону. – А хотите, я покажу одну из последних фотографий Славы из его старой московской жизни? – неожиданно спросил профессор.
Ракицкий поднялся с кресла и опять подошёл к книжному шкафу. Порывшись в верхнем выдвижном ящике, забитом старыми фотоальбомами, он извлёк из него на свет небольшую цветную фотографию и протянул её мне.
– Это одна из последних фотографий Славы, сделанная в 1983 году за пару месяцев до его отъезда за границу, ― сказал Ракицкий.
Я бросил взгляд на фото. Четыре человека стояли около большой доски в знакомой мне по обстановке учебной аудитории МГУ. Двоих я сразу узнал. Это были Стефан Ракицкий, тогда ещё менее седой и казавшийся повыше ростом, и его племянник Вячеслав Полуянов, молодой парень в мешковатом сером советском костюме с уверенным, чуть насмешливым, прямым взглядом зелёных глаз. Рядом с Ракицким стоял высокий, сухой, абсолютно седой пожилой мужчина в круглых очках. Безупречный светло-коричневый шерстяной костюм и старомодная бабочка, благородная осанка, прямой нос, отрешённый взгляд и сдержанная, немного снисходительная улыбка на устах. В руках сосед Ракицкого держал чёрную трость с белым костяным набалдашником. Старик выглядел очень несовременно, но удивительно органично; казалось, он словно сошёл с фотографии тридцатых-сороковых годов и был похож на типичного англичанина середины двадцатого столетия. Рядом с ним, с противоположной от Ракицкого стороны, стоял светловолосый молодой человек в ярком разноцветном свитере. Судя по всему, он тоже был иностранец. Об этом можно было догадаться по его картинной белозубой улыбке и непонятно-восторженному заинтересованному выражению глаз.
– В апреле 1983 года в Москву приезжал известный английский историк Дэвид Хилл. Пожилой мужчина в центре – это он, ― пояснил Ракицкий. ― А это его ученик Джеймс Лоуренс, американец. ― Профессор показал пальцем на улыбающегося парня с краю. ― Хилл очень долго общался со Славой, он был искренне удивлён и обрадован, когда узнал, что Слава интересуется историей тамплиеров. Он даже приглашал его в Англию… Через два месяца Слава исчез во Франции, а Хилл умер в этом же году в декабре от рака.
Профессор посмотрел на часы. Было уже полпервого ночи.
– Уже поздно, – устало сказал он.
Я быстро и суетливо поднялся со стула, но Ракицкий остановил меня движением руки.
– Переночуете у меня. Вам опасно куда-то уходить сейчас.
Старый профессор постелил мне в кабинете на диване и скрылся за дверью. Облокотившись на подушку, я долго сидел, наблюдая, как за окном в жёлтом свете одинокого фонаря под силой налетавшего порывами ветра играла тёмная листва высокого тополя. Непонятная обречённая грусть разъедала моё сердце.
Неужели ничего нет? Неужели новая версия тайны тамплиеров – это лишь очередной фантом, воспалённым воображением одного обрушивший беды и напасти на головы многих? Мифы прошлого заставляют людей настоящего совершать глупости, искать то, чего не было и нет, желать будущего, которое не может наступить, но само стремление к которому ранит и уничтожает. Удивительно было ощущать себя пешкой в чужой игре, печальный финал которой был предрешён изначально. Это было так просто и бестолково по своей сути, что, действительно, походило на правду.
Я не мог уснуть и продолжал смотреть в окно. Шальные образы проплывали перед моими уставшими глазами, скрываясь в ночной темноте. На какой-то момент мне вдруг показалось, что внизу, за окном, скрытый листвой тополя неподвижно стоял человек. Я как будто даже разглядел силуэт мужчины, его руку и мерно подрагивающий красный огонёк сигареты. Но новый сильный порыв ветра поднял ветви дерева, обнажив его ствол, и моё видение исчезло.
«Белый цвет – Серёжа, с Китоврасом схожий», ― пришла на память посвящённая Есенину клюевская строчка, которую я увидел на портрете поэта в квартире Софьи Петровны. Личность Асмодея не давала Вячеславу Полуянову спокойно жить, подумал я. Даже в поэтических ассоциациях историк пытался найти перескакивающие через тысячелетия отзвуки мифического существования.
Я встал, прошёлся по комнате и остановился около книжного шкафа. Случайно мой взгляд упал на стул, стоявший в углу. На нём, слегка прикрытый каким-то журналом, лежал экземпляр «Рыцарей Храма». Я взял его и раскрыл на первой странице. На ней уже знакомым мне почерком Полуянова было выведено: «Моему дяде и учителю. Спасибо за вновь открытый мир». С книгой в руках я лёг на диван и погрузился в чтение. Бессонница не отпускала. Так, держа в руках книгу Полуянова и вновь перечитывая уже известные мне строчки, я встретил рассвет.