В апреле 1944 года Стелла Попова передала мне повестку в партизанский отряд. Я скрыла от нее, что я беременна. Попросила ее только дать мне отсрочку на двадцать дней.

Эти двадцать дней я буду помнить всю жизнь, дни были тяжелые, и рассказывать о них я могла бы долго. Прежде всего мне надо было принять решение. На первый взгляд это было легко, потому что у меня не было выбора. Но на самом деле это было связано с самыми глубокими переживаниями, о которых я сейчас не могу тебе рассказать. Практически осуществить принятое уже решение тоже было сложно и трудно, потому что в Софии оставалось совсем мало врачей. Это тоже отдельная история. К счастью, все обошлось без осложнений. Когда я через двадцать дней явилась к Стелле, вид у меня был вполне здоровый, а еще через несколько дней связной повел меня в партизанский отряд.

Об этом отряде, моя девочка, уже много написано, вышло три книги воспоминаний, там и обо мне есть, и если тебе интересно, я как-нибудь их тебе покажу. Много раз и меня уговаривали написать воспоминания о том времени. Правда, это был короткий период, всего несколько месяцев, потому что вскоре, в сентябре, мы вернулись по домам и нам пришлось начинать жизнь сызнова... Но, несмотря на это, воспоминаний у меня, я думаю, достаточно, на книгу бы вполне хватило. Могу признаться тебе, что я даже пробовала, но у меня ничего не получается, как-то не удается передать суть событий, а пережевывать то, что уже известно, о чем уже писали, явно не имеет смысла. И дело не только в этом — когда я берусь за воспоминания, я слишком сосредоточиваюсь на себе, точно я была самой важной персоной в отряде, на том, как я видела все происходящее, о чем я думала — а я была тогда страшной фантазеркой и чего только себе ни напридумывала, — но это слишком лично и, прямо скажем, недостоверно, потому что все остальные в отряде, каждые из них, воспринимали все по-своему, и наши свидетельства могут не совпасть... Поэтому, думаю, и трудно мне писать воспоминания...

Рассказывать — это совсем другое дело, и поэтому я расскажу тебе эту историю, я хочу, чтоб ты ее знала.

Охотничий домик представлял собой двухэтажное здание, широко раскинувшееся в форме буквы П. Почему оно называлось Охотничьим домиком, один бог знает. По существу, это было что-то вроде гостиницы, содержавшейся на общественных началах, и в июле она была до отказа забита отдыхающими. Село называлось Баня, два его бассейна с минеральной водой славились на всю округу.

Это было все, что мы могли узнать предварительно. Маловато, разумеется, но выбора у нас не было, приходилось начинать с тем, что мы знали.

Нас было трое. Мы спрятались в кустарнике, на холме, повыше Охотничьего домика. Из нашего укрытия видна была внутренняя часть П-образного здания. Оба этажа его были опоясаны террасами, на которые выходили двери комнат. По огромному двору носились дети, у входов суетились женщины.

Где-то среди этого многолюдья находился человек, которого мы должны были убить.

Мы вели наблюдение уже второй день. Ночью трудно было заснуть, и часы тянулись бесконечно. Ночи стояли теплые, такие теплые, что, когда задувал ветерок, он доставлял нам великое удовольствие. Находились мы у подножия гор, и на рассвете откуда-то сверху спускалась прохлада, прогонявшая сон, но скоро солнце начинало пригревать нам спины, и мы снова задремывали — спокойные и почти счастливые. Я, во всяком случае, не волновалась. Не знаю, как чувствовали себя двое мужчин, которые были там со мной, но я провела эти три дня в полном спокойствии. Дело в том, что роль, которая мне предназначалась, была, при наличии двух мужчин, вполне второстепенной, я состояла при них только, так сказать, на худой конец, на случай каких-то непредвиденных обстоятельств и вообще служила компании чем-то вроде украшения. Но ты увидишь, что события развивались не так, как мы этого ожидали.

Другие двое были учитель и ученик — именно так: один из них, человек лет тридцати, преподавал несколько лет другому — восемнадцатилетнему.

Учитель этот оставил сельскую прогимназию и в апреле пришел в отряд вместе со своим бывшим учеником. Их потому и послали на эту операцию, что они знали село лучше всех других. Паренек еще школьником исходил холмы над родным селом вдоль и поперек и, когда мы подошли к селу, привел нас прямо на этот наблюдательный пункт — самое удобное место, какое только можно было выбрать, словно он годами присматривал его и выбирал, словно он всегда знал, зачем оно понадобится ему однажды.

Учитель потом погиб, но для меня он всегда останется живым — худощавый, с насмешливым лицом, большим носом и маленькими голубыми, ярко-голубыми глазами, он целыми днями, как ястреб, следил с высоты за Охотничьим домиком. Я лежала позади них на траве и, пока этот голубоглазый хищник высматривал добычу, поглядывала на него и думала: что должен испытывать этот человек, прячась над селом, в котором он три года был директором прогимназии? Я пыталась представить себе, как он в темном костюме, белой рубашке и галстуке произносит в день Кирилла и Мефодия речь, вокруг него стоят учителя, с цветами в руках, нарядные и праздничные, а ребята, выстроенные перед ними, но то и дело нарушающие строй, шаловливые и беззаботные, смотрят влюбленными глазами на своего длинноносого, голубоглазого, чуть сутуловатого директора. И голос его — глубокий, мягкий, точно у церковного псаломщика, баритон — торжественными, патетическими волнами несется над головами детей, как разносился он над головами партизан, когда он читал стихи Смирненского, красивый голос, наделенный от природы необычайной теплотой и убедительностью, голос подкупающий и внушающий доверие. И вот этот человек, ведя за собой ученика — а по-другому настоящий учитель и не может, он всегда должен появляться в сопровождении учеников, всегда и повсюду, во всех видах своей деятельности, — явился в село из совсем другой жизни, осуществляя свою высокую миссию. Он стоит сейчас над селом, и село, затихнув в ожидании, с огромным напряжением следит за учителем и ждет его голоса, чтобы знать, куда идти. Учитель поднял руку, приближается тот трепетный миг, когда он заговорит, и тогда люди пойдут за ним как один. Так, как шел за ним его лучший ученик, этот тихий восемнадцатилетний парень, смотревший на все влюбленным взглядом — на меня, на своего учителя и даже на П-образное желтое здание, в котором мы разыскивали человека, приговоренного к смерти.

Так думала я тогда, глядя на учителя с партизанской кличкой Цыган. Он действительно был похож на цыгана, на голубоглазого тощего кочевника из табора, на цыгана с высоким бронзовым лбом, за которым бродили ясные и суровые, совсем не таборные мысли. Этот человек готовился убивать, и его ученик готовился убивать.

Ученик обращался к нему на «вы» — форма, совершенно необычная для партизанской землянки, но парень по-другому не мог, не было на свете силы, которая заставила бы его смотреть на учителя как на равного, как на человека, с которым его уравняли одинаковые права и обязанности. Сейчас, в засаде, он ждал, когда учитель подаст ему пример и он сможет наилучшим образом выполнить его приказ. Парень лежал спокойно и тихо — видно было, что он находится с окружающим в полной гармонии.

А я давала волю своей девчоночьей фантазии и пыталась обобщать — для того, вероятно, чтоб уйти от конкретных мыслей о смерти, хотя к этому времени я уже успела заглянуть в ее страшные глаза. И сейчас мне предстояло увидеть ее совсем рядом, как функцию моего собственного существования. В отряде я была и за медицинскую сестру и за врача одновременно. И тогда, впервые в своей практике, раньше чем научиться лечить, я научилась устанавливать смерть.

Человек, на которого должно было обрушиться наше возмездие, появлялся по вечерам. Это был один из самых страшных палачей этой части Болгарии, излюбленным развлечением которого было фотографироваться с отрезанными головами. Он был полицейским начальником областного масштаба, но убийцей и садистом — куда более высокого ранга, и если вообще говорить о масштабах жестокости, то этот экземпляр выдержал бы любую международную конкуренцию даже в те годы, породившие необыкновенное множество извергов.

При этом он был не из тех, кто только давал указания, — он и осуществлял карательные операции, вкладывая в их жестокость всю свою энергию, развивал теорию и практику запугивания, внося в это дело немало фантазии и стремления к эффектности. Он был специалистом по показательной жестокости, устраивал казни на сельских площадях, задавал тон, и потом его подчиненные, лишенные, правда, его талантов, но обладающие достаточным хладнокровием, чтобы следовать его примеру, распространяли его опыт.

Я пыталась представить себе его заранее, раньше того момента, когда ему придется покинуть свой мир, полный крови и отрезанных голов. Но я знала о нем слишком мало, его мир оказался не совсем таким, как мы ждали, человек этот мог быть действующим лицом и в сценах другого рода, из других сфер жизни, и мы неожиданно для себя стали их невольными зрителями. Это спутало наши планы, и поэтому мы уже второй день прятались, как лисы, в кустарнике в ожидании удобной минуты, когда можно будет тихо и просто всадить в него пулю, вернуть ему одну из бесчисленных пуль, которые он в упор выпускал в нас.

В первый же день, под вечер, перед Охотничьим домиком остановился маленький «штайер». Из машины вышел молодой человек в темно-синем мундире полицейского офицера. Издали трудно было разглядеть все детали, но мы увидели, что он молод, строен и, по всей вероятности, красив, что он полон энергии, а в движениях его ощущается даже какая-то резковатая грация. Из дома навстречу ему выскочило несколько девушек. До нас долетели радостные возгласы. Девушки подхватили офицера под руки и потащили в дом.