Когда у тётушки не было никакого дела, она просто сидела на стуле, не желая ни выйти на улицу, ни сходить погулять в парке, ни посмотреть фильм или представление, ни навестить соседей, чтобы обменяться последними новостями. Даже в июне, когда в жаркие дни комната раскалялась как печь, она с огромной неохотой вытаскивала стул на улицу, чтобы немного освежиться, по-прежнему предпочитая сидеть за закрытыми дверями и бдительно сторожить дряхлую мебель и горшки с соленьями, охранять какие-то свои собственные страхи. Лишь за закрытой дверью её полотенца — эти оставшиеся непонятно от каких штанов и грубо подшитые толстой иглой куски синей материи — оказывались в безопасности. Ничто не угрожало и её чашке, у которой крышка была сделана из куска картона, обшитого ниткой по краям, и в которой толстым слоем плавали разбухшие и побледневшие чайные листья, — возможно, после ухода гостя тётушка потихоньку перекладывала остатки чаинок из его чашки в свою. Наконец, в сохранности оставался и её латанный-перелатанный, никогда не раскрывавшийся полностью и не собиравшийся до конца чёрный зонт, в то время как его складной собрат с нержавеющими спицами, подаренный мной, как и следовало ожидать, исчез без следа.

Посидев какое-то время, она затихала. Взглянув на неё, я обнаруживал, что она дремлет, скрестив руки. Её голова начинала медленно клониться, а дойдя до определённого угла, увеличивала скорость и устремлялась вниз. Однако тётушка резко вскидывалась, вытирала прозрачную каплю, повисшую на кончике носа, ворочала языком во рту, будто что-то сглатывала, и вновь, прикрыв глаза, начинала крениться вниз…

Я дотрагивался до неё, уговаривая лечь спать.

— Угу, — коротко отвечала она, изо всех сил делая вид, что проснулась, при этом было непонятно, является ли это бормотание согласием или возражением, — главное, чтобы был хоть какой-то ответ.

— И-ДИ ЛО-ЖИСЬ СПАТЬ.

— Ага-ага, огонь же не погас, наверное?

— И-ДИ СПАТЬ, услышала, нет?

— Да, да, хочу газету почитать.

Она раскрывала газету и, изо всех сил удерживая веки, перечитывала два абзаца. В какой-то момент газета выскальзывала из её рук, глаза закрывались, и она вновь начинала клониться вниз, на кончике её носа, по обыкновению, повисала холодная капля, готовая вот-вот упасть. Я снова тормошил её, на этот раз с таким нетерпеливым видом, что она смущённо смахивала соплю, размазывая её по своей туфле.

— Маото, ты не понимаешь, если я рано лягу, то не засну.

Хотя только что она совершенно точно спала.

Вероятно, она считала, что улечься пораньше на ту жёсткую узкую кровать было преступной роскошью, такой, что лишь после многократных вежливых отказов она могла пойти спать со спокойным сердцем.

Как-то раз она вернулась домой с несколькими ферментированными яйцами, счастливая оттого, что сегодня они достались ей по дешёвке, приберегая их специально для меня. Я не знал, плакать мне или смеяться, но даже не прикоснулся к ним палочками. И всё было бы ничего, если бы я не заговорил, да ещё так злобно. Я сказал ей, что эти яйца полностью несъедобные, их вообще не нужно было покупать, а сейчас можно только выбросить. Стоило мне открыть рот, как я понял, что всё пропало, но уже ничего не мог поделать — с ожидаемой скоростью тётушка оценила обстановку и скорректировала план. Оцепенев на одну лишь секунду, она тут же забрала яйца к себе со словами, что сама поест и что на самом деле ферментированные яйца очень вкусные. Ещё хуже было то, что я, упорствуя в своём заблуждении, посмел выказать свою заботу, добавив:

— Ты можешь от них заболеть.

Тут её любезность в мгновение ока удвоилась, и она, улыбаясь, сказала:

— Да делов-то.

— В смысле «делов-то»?

— Потратили столько масла и соли, с чего бы им быть несъедобными?

— Ты же за свои деньги покупаешь болезнь!

— Заболеть от яиц? Что за чушь!