— Папа не поехал за тобой?

— За мной?

— Он не приезжал к тебе туда?

— В смысле? Зачем ему приезжать ко мне?

— Так куда же он делся? Куда делся?

Мама разрыдалась, тётушка тоже. Не прошло и минуты, как собралось несколько соседей. Кто-то высказал предположение, что, возможно, отец ушёл к кому-то по фамилии Ли или, может, к кому-то по фамилии Вань… Я тут же понял, что за время моего отсутствия случилось что-то очень важное, навсегда изменившее наш дом.

— Когда он ушёл?

— Четыре дня назад, четыре дня! Он сказал, что сходит в парикмахерскую, но так и не вернулся. Он взял у меня всего четыре цзяо! — сказала мама.

Мы искали его дней семь или восемь, безрезультатно. Каждый вечер я съёживался в изножье кровати, крепко обнимая ноги мамы и тётушки, чтобы дать им почувствовать моё тепло и моё присутствие. Мне казалось, что их ноги, такие холодные, иссохшие, похожи на чешуйчатую кожицу зимнего бамбука.

В конце концов отца нашли — двое его коллег средних лет сходили в полицейский участок и принесли фотографию нам на опознание. На карточке виднелось мутное изображение человеческой головы, блестящей и поразительно раздутой, так что каждая морщинка на ней разгладилась, будто это был хорошо накачанный воздухом кожаный мяч. Лицо на фотографии было очень странным — оно выражало то особое нетерпение, которое охватывает, когда хочешь чихнуть, но не получается.

Дрожа от страха, я бросил взгляд на фотографию и тут же отвёл глаза. Это и есть он? Это и есть мой отец? Не знаю почему, но я никак не мог вспомнить его лица, возможно, потому что в последний раз смотрел на него второпях, в замешательстве, слишком невнимательно, слишком небрежно. Когда его образ окончательно размывался, я даже начинал сомневаться, существовал ли он на самом деле. Конечно, это ничего не значило. Я ведь даже ни разу не видел того, кто звался моим дедушкой. Ну а прадедушка и прапрадедушка… Какими людьми они были? Как они связаны со мной? И есть ли какая-то связь между их лицами и тихими разговорами — и тем, как я сейчас, ведя ребёнка за руку, иду покупать ему жвачку, с заливающим меня солнечным светом, с камешком, который я вот-вот толкну ногой? Лао Хэй никогда не думает о таких вещах, поэтому её карманы всегда полны лакомств, а рот — грязных слов, и поэтому она может самодовольно выпятить подбородок и бросить: «Да, избавилась!»

Потом тётушка часто приходила к нам домой, всегда в сумерках, всегда накануне праздников и выходных, всегда с тяжёлой плетёной корзиной в руках. Корзина, словно портал, ведущий во чрево рынка, безостановочно выплёвывала из себя яйца, овощи, фрукты, ткани, обувь, только что полученную зарплату; выплёвывала наши постепенно растущие тела и сладкие сны; выплёвывала всю нашу жизнь на протяжении нескольких лет. Это и правда была драгоценная неиссякаемая корзина — пока она не оказалась заброшенной за дверью моей кухни, полная угольной пыли, замурзанная и истрепавшаяся.

Ещё тётушка каждый раз вынимала из корзины небольшую вечернюю газету. Она всегда уважала строгий наказ отца об обязательной подписке на газету даже в те времена, когда многие партийные организации стали отказываться от этой традиции.

Частенько она поднимала глаза от газетной колонки и, направив на меня взгляд поверх очков, голосом, полным тоски, восклицала: «Маото, как же тяжко живётся народу Вьетнама!» Или говорила: «Как же трудно приходится жителям Африки!»

И тогда я слышал от неё: «Маото, философия — это просто замечательно! Что может быть лучше? Изучишь и всё поймёшь, всё-всё ведь поймёшь!»

А иной раз добавляла: «Нельзя быть эгоистом. Посмотри, кресло Цзяо Юйлу совсем развалилось, а он всё равно до конца был верен революции. Если бы каждый человек отказался от себялюбия, насколько лучше стал бы наш мир. Маото, скажи-ка, разве не так?»

Конечно же, я громким голосом выражал своё согласие.

Я не особо умел вникать в её дела. Зато Лао Хэй была внимательнее и на правах крестницы, прильнув к её коленям, громко разъясняла ей «Мать» Горького или «Девяносто третий год» Гюго, иногда рассказывала ей забавные истории из жизни образованной молодёжи; ещё говорила, что прекрасное будущее непременно настанет — стоит лишь революции победить, и появятся стиральные машины, телевизоры, роботы, все люди будут счастливы, и тётушке не придётся больше заниматься домашними делами.

От испуга тётушка менялась в лице и, промолчав, как казалось, целую вечность, запинаясь бормотала: «Ничем не заниматься? Тогда людям останется только умереть?»

В ответ мы смеялись, не думая, что в её словах может скрываться глубокий смысл или предостережение.