Но и удельные князья стареют и болеют, особенно когда им за восемьдесят. И вскоре после грандиозно отпразднованного юбилея Владимир Андреевич запросился в отставку, последовавшую 26 февраля 1891 года. Москва получила нового генерал-губернатора – великого князя Сергея Александровича Романова. Правда, злые языки утверждали, что Долгоруков ушел не сам, а его «ушли». Дескать, из-за своих «напряженных отношений с царской семьей». Не упускал он случая дать почувствовать царствующему дому, что происходит из древнего рода. А двор с трудом терпел его и в итоге вынудил подать в отставку. А сам Владимир Андреевич уходить не собирался – хотел умереть в Москве, здесь, среди своих. Узнав же об отставке, сначала не поверил, прослезился и спросил: «А часовых… часовых около моего дома оставят? Неужели тоже уберут… и часовых?!». И часовых тоже убрали. Как писал Влас Дорошевич, с отставкой Долгорукова: «Барственный период “старой Москвы” кончился. Пришли новые люди на Москву, чужие люди. Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху. Участком запахло. Участком там, где пахло романтизмом. И только в глубине ушедшей в себя, съежившейся Москвы накопилось, кипело, неслышно бурлило недовольство. Кипело, чтобы вырваться потом в бешеных демонстрациях, в банкетах и митингах, полных непримиримой ненависти, в безумии баррикад».
Говоря об отношении Толстого к деятельности чиновников разного ранга, хочется вспомнить его размышления, коими он поделился с Боткиным еще 4 января 1858 года. Лев Николаевич пишет, что государственные деятели хотят для себя добиться «звезды или славы», «а выходит государственная польза», которая есть «зло для всего человечества». Или наоборот: «а хотят государственной пользы – выходит кому-нибудь звезда. Вот что обидно в этой деятельности». Кажется, что с годами взгляды писателя по этому вопросу не изменились.
Глава 4. «На то бильярд стоит, чтоб играть»
Английский клуб – одно из тех мест в Москве, посещение которого было непременным условием холостой и «безалаберной» жизни молодого Льва Толстого, новоявленного московского денди. В дневнике от 17 декабря 1850 года находим следующую запись: «Встать рано и заняться письмом Дьякову и повестью, в 10 часов ехать к обедне в Зачатьевский монастырь и к Анне Петровне, к Яковлевой. Оттуда заехать к Колошину, послать за нотами, приготовить письмо в контору, обедать дома, заняться музыкой и правилами, вечером … в клуб…». Клуб на Тверской Лев Николаевич оставляет на последнее, на десерт.
Жил он тогда «без службы, без занятий, без цели». Жил Толстой так потому, что подобного рода жизнь ему «нравилась». Как писал он в «Записках», располагало к такому существованию само положение молодого человека в московском свете. Молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия; а именно, «образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу». И тогда жизнь его становилась самой приятной и совершенно беспечной: «Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его».
Интересно, что современник графа Толстого князь Владимир Одоевский писал о том же самом, о молодых людях, слонявшихся по Москве. Но в отличии от Льва Николаевича, констатирующего факт, Одоевский призывал лечить этих денди, причем весьма своеобразным лекарством:
«Москва в 1849-м году – торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину. Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петербурге труд но найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий зани мается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет чело века, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимает ся, кроме того, до чего ему никакого нет дела».
Расскажем же о доме, в который и до Льва Толстого и после него стекались мужчины, ничем не занимавшиеся, кроме того, до чего им нет никакого дела. Один из немногих хорошо сохранившихся памятников архитектуры Тверской улицы не стал бы таковым, если бы не был построен в 1780 году на месте парка, лежавшего между Тверской и Козьим болотом. Строили усадьбу для генерал-поручика А.М. Хераскова – родного брата известного поэта Михаила Хераскова. При генерале был возведен главный каменный дом в три этажа.
Херасков приютил у себя первую московскую масонскую ложу. На тайные вечери, проходившие здесь при свечах с благословения хозяина дома, собирались книгоиздатель Н.И. Новиков, историк Н.М. Карамзин, государственный деятель И.В. Лопухин и другие. В 1792 году Екатерина II прекратила кипучую деятельность масонского кружка, для многих масонов наступили трудные времена, но больше всех не повезло Новикову, посаженному в крепость.
С 1799 года владельцем дома становится генерал П.В. Мятлев, от того времени сохранились стены дома и частично его первоначальная планировка.
С 1807 года усадьба перешла во владение графа Льва Кирилловича Разумовского, занявшегося ее перестройкой. Однако начало войны и оккупация Москвы французскими войсками перечеркнула далеко идущие планы графа. После пожара 1812 года здание восстанавливалось по проекту арх. А. Менеласа, пристроившего к дворцу два боковых крыла. Тогда же, вероятно, были созданы и скульптуры у ворот дома, походящие на львов.
В итоге здание и приобрело облик городской усадьбы, характерной для эпохи классицизма. После смерти Разумовского в 1818 году хозяйкой здесь стала его жена, Мария Григорьевна Разумовская, но она навсегда покинула дом на Тверской улице, переехав жить в Петербург. А усадьба перешла к ее сводному брату Николаю Григорьевичу Вяземскому.
В первой половине XIX века осуществлялись работы по перестройке здания, очевидно, по проекту Д.И. Жилярди. В конце XIX века были снесены столь привычные нашему взору ворота и каменная ограда, а на их месте развернулась бойкая торговля.
Восстановили разрушенное уже при Советах, правда, само здание при выпрямлении улицы Горького задвинули поглубже, на место усадебного сада. При этом крылья дома обрубили.
Сад, конечно, жаль. По воспоминаниям гулявших в нем, он был замечательным: «Прекрасный сад с горками, мостиками, перекинутыми через канавки, в которых журчала вода, с беседками и даже маленьким водопадом, падающим между крупных, отполированных водой камней. Старые липы и клены осеняли неширокие аллеи, которые когда-то, наверное, посыпались желтым песком, а ныне были лишь тщательно подметены».
В настоящее время зданию возвращен близкий к первоначальному облик. Фасад усадьбы, сохранившей строго симметричную композицию со скругленным парадным двором, отличается монументальной строгостью, характерной для ампира. Выделяется восьмиколонный дорический портик на мощном арочном цоколе. Монолитная гладь стен подчеркивается крупными, пластичными, но тонко прорисованными деталями (декоративная лепнина, лаконичные наличники с масками и прочее). Вынесенные на красную линию улицы боковые флигеля решены в более камерном масштабе, двор замыкает чугунная ограда с каменными опорами и массивными пилонами ворот.
Внутри дома сохранились мраморные лестницы с коваными решетками, обрамления дверей в виде порталов, мраморные колонны, плафоны, украшенные живописью и лепниной.
С 1831 года до Октябрьского переворота здесь собирались члены Московского Английского клуба, «названного так потому, что вряд ли хоть один англичанин принадлежал к нему», как выразился один из побывавших здесь аглицких гостей.
Чтобы стать первым членом Английского клуба, необходимо было соблюдать два главных условия: иметь знатное происхождение и ежегодно вносить клубный взнос – достаточно большую по тем временам сумму. И еще. В клуб допускались только мужчины, даже прислуга, полотеры и стряпчие были мужского пола.