В карты он не играет, посвящая время не только умственному (учит английский язык), но и физическому самосовершенствованию – фехтованию, верховой езде и так любимой им гимнастике (как-то он решил с ее помощью стать «первым силачом в мире»). Гимнастикой – фитнесом по-нынешнему – он ездит заниматься в гимнастический зал Якова Пуарэ, где однажды пробует бороться с известным в то время силачом Билье, зал Пуарэ (или Пуаре) находился «против Сундуновских бань в доме кн. Касаткина». А еще Толстой по-прежнему много читает. И к концу марта, кажется, что в Москве его уже ничего не удерживает.
А накопившееся раздражение условиями московской жизни Толстой выплескивает на страницах «Истории вчерашнего дня»: «Особенно надоедают мне обои и картины, потому что они имеют претензию на разнообразие, а стоит посмотреть на них два дня, они хуже белой стены».
1 апреля 1851 года на Пасху Толстой уезжает в Ясную Поляну, чтобы отметить светлый праздник в кругу родных. Вновь в Москву он приехал лишь через месяц, 29 апреля, вместе с братом Николаем, содержательно проведя здесь несколько дней. 1 мая Толстой успел побывать на гулянье в Сокольниках, где насладился обществом цыганского табора. Зашли братья и в дагерротипию Мазера, где снялись вдвоем.
И если свой прежний период жизни в Москве 1848–1849 годов он оценивает негативно, то, описывая эти месяцы, Толстой разрешает себе повысить собственную самооценку: «Последнее время, проведенное мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к обществу и беспрестанной борьбой внутренней». Запись эта сделана уже после отъезда из Москвы (произошедшего 2 мая), по пути на Кавказ. Можно только позавидовать той самокритичности и безжалостности к самому себе, проявленной будущим классиком в период жизни в Москве в Сивцевом Вражке.
И не потому ли о переулке этом Толстой вспомнил в эпилоге романа «Война и мир», когда Николай Ростов, «…несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире на Сивцевом Вражке».
Встречается переулок в романе «Война и мир» и в сцене приезда Пьера Безухова в Москву: «В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, увидал эту площадь Кремлевскую с незаезженным снегом, этих извозчиков, эти лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша, доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и московский Английский клуб – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате».
Глава 3. «На бал к Закревским…»
За свою долгую жизнь Лев Николаевич не раз был гостем в доме московского генерал-губернатора на Тверской улице, причем по разным причинам.[5] Можно сказать, что само это здание олицетворяет собою противоречивые отношения между писателем и московской властью, которая, будучи не всегда расположенной к классику мировой литературы, побаивалась его. Нынешний вид здания значительно отличается от того, каким видел его Лев Толстой – настолько значительно оно перестроено с 1782 года, когда первый (по счету) московский главнокомандующий граф Захар Григорьевич Чернышев решил возвести на Тверской улице вместо старых, видавших виды палат, свой личный дворец. Трехэтажный особняк должен был стоять на высоком цоколе, выделяясь среди близлежащих невысоких построек своими внушительными размерами, монументальностью и строгой простотой главного фасада. Фасад был полностью лишен выступающего колонного портика и декоративных элементов, если не считать портала, подчеркивающего центральный въезд во двор.
На плане здание напоминало букву П – главный дом дополнялся двумя полукруглыми жилыми флигелями, выходившими во двор. Известный «Альбом партикулярных строений» Москвы приоткрывает нам тайну авторства всей усадьбы Чернышева: «Оное все строение построено и проектировано архитектором Матвеем Казаковым, кроме главного дома, который строен им же, а кем проектирован, неизвестно». Фасад дома по центру был отмечен въездной аркой. Поднимавшиеся по трехмаршевой лестнице посетители попадали в Парадные сени, затем в Первую и Большую Столовые, Танцевальную залу, «Китайскую» гостиную, анфилада комнат заканчивалась личными покоями самого главнокомандующего.
В те годы происходила разборка стен Белого города, которые велено было снести еще при Елизавете Петровне. Оставшиеся от стен камни использовали для строительства дома Чернышева, а точнее усадьбы. За главным домом, выкрашенным в желтые и белые тона, скрывались многочисленные служебные постройки: «особливый домик с клюшничьей, молошней, скотной, птичником и коровником; конюшенный двор с амбаром, погребом, сараем для парадных карет, конюшней на двадцать восемь стойлов; третий двор – с кучерской, двумя прачечными, хлебной и квасной; на заднем дворе – двухэтажный флигель с девятью комнатами». Но пожить в своих покоях Чернышев не успел, скончавшись в 1784 году. Вскоре после его смерти казна выкупает особняк у вдовы графа Анны Родионовны Чернышевой за 200000 рублей, и отныне дом навсегда принадлежит государству в качестве резиденции московской исполнительной власти. Он так и упоминается в официальных бумагах: «Тверской казенный дом, занимаемый московским генерал-губернатором».
Изменение статуса дома – превращение его из частного владения в государственную собственность – потребовало его перестройки в целях дальнейшего увеличения и без того внушительных размеров. Московский главнокомандующий в 1790–1795 годах князь А.А. Прозоровский сообщал императрице в 1790 году: «В Тверском главнокомандующего доме. Оной разобран, как в полах, так и в потолках, и две стенки каменные подводят. Одну начали бутить, а для другой роют ров, но до материка не дошли и работы еще много весьма». Дом превратился во дворец, о размерах которого говорит хотя бы такой факт: для его отопления требовалось более шестисот пятидесяти саженей дров в год, сгоравших в пятидесяти двух русских печах и ста восьмидесяти двух голландских печах, а также четырех каминах. С тех пор почти при каждом новом генерал-губернаторе Москвы (а должность эта меняла свое название) дом в той или иной степени перестраивался.
Последнюю значительную перестройку здание пережило после войны 1941–1945 годов, когда главный архитектор Москвы Дмитрий Чечулин вместе со своими коллегами М. Посохиным, Н. Молоковым и М. Благолеповым решился перестроить здание так, как надо Моссовету и его председателю. Дом надстроили двумя этажами, была осуществлена его перепланировка, поменялся и внешний вид. Плоский пилястровый портик был заменен восьмиколонным портиком, поднятым на мощные пилоны. Выходящий на улицу фасад был декорирован скульптурными барельефами по проекту скульптора Н. Томского. Интерьеры реставрировались по проекту архитекторов Г. Вульфсона и А. Шерстневой, живопись на плафонах – под руководством А. Корина. Добавилась и высокая фигурная решетка по границе улицы. В таком виде здание просуществовало до середины 1990-х годов, когда началась его новая перестройка. Интерьерам попытались вернуть их прежний, еще Матвеем Казаковым задуманный облик, изюминкой которого была знаменитая галерея залов…
Визиты молодого Льва Николаевича в этот дом отражены в его дневнике как поездки к Закревским на балы. «Поеду к графу Закревскому», – сообщал Толстой Ергольской 9 декабря 1850 года. Прошло более двух недель и 26 декабря он вновь направился «к Закревским». 17 января 1851 года Толстой отмечает среди прочих важных задач на день: «Написать в деревню, чтобы выслали скорее 150 р. серебром… Узнать о приглашениях на бал Закревских, заказать новый фрак. Перед балом много думать и писать… Заложить часы». Ну как же без фрака на бал! Тут даже и часы можно заложить – дороговато обходились ему светские развлечения, среди которых балы занимали первостепенное место. Впрочем, не только развлечения: балы были необходимостью в сложной системе взаимоотношений аристократического общества, что сполна отразил в своем творчестве Толстой – в романах «Война и мир» и «Анна Каренина» (а один из самых известных рассказов писателя носит название «После бала»).
Без балов вхождение в свет было невозможным, а именно в этот период своей жизни Лев Николаевич «является» у Закревских, ибо выше, чем дом генерал-губернатора в Москве круга нет. Вспомним, что петербургский высший круг, в котором вращалась Анна Каренина и где «все знают друг друга, даже ездят друг к другу», подразделялся Толстым, по крайней мере, на три категории, три меньших круга: один – официальный – состоял из сослуживцев и подчиненных ее мужа Алексея Каренина. Отношение к членам этого круга перевоплотилось у Анны от «почти набожного уважения» до состояния накоротке, состояния уездного города, где все друг друга знают, вплоть до того, «у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог жмет ногу». Это был в основном круг «правительственных, мужских интересов». Второй кружок составляли в немалой степени женщины – старые, некрасивые и набожные (как графиня Лидия Ивановна), а еще умные мужчины. Все они причисляли себя к «совести петербургского общества». Анна прошла и этот скучный и притворный круг, разочаровавшись в нем. И лишь третий круг остался ей приятен после той московской поездки, где она столкнулась с Вронским. Это и был настоящий высший свет со связями, «свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же». В романе высший свет Петербурга олицетворяла княгиня Бетси Тверская, в доме которой на Большой Морской обсуждались важнейшие житейские вопросы, вплоть до цвета соуса на обеде. А соус этот стоил ни много ни мало тысячу рублей.
В Москве же дом Закревского совмещал в себе и первое, и второе, и третье подразделение высшего круга, за неимением всего остального, сконцентрировавшегося в столице. Здесь сосредотачивались правительственные интересы, совесть московского общества (как ее понимал генерал-губернатор), наконец, петербургские связи, коими можно было заручиться в Москве. И если даже у Анны Карениной не хватало средств, чтобы сразу войти в высший свет, при том, что ее супруг был человеком далеко не бедным, то что говорить о молодом Льве, закладывающим часы.
23 марта 1851 года Лев Николаевич в дневнике упрекает себя: «Встал в 8½. Читал и писал, не поправил писанья. Обман себя. Гимнастику ленился… С Волконским обедал и много рассказывал про себя, желание выказать. Вечером читал без системы, необдуманность. В концерте не подошел к Закревской – трусость». На этот раз речь идет уже о его двоюродной тетке Аграфене Федоровне (дочери Федора Андреевича Толстого и Степаниды Алексеевны Дурасовой). Она была супругой московского генерал-губернатора Арсения Андреевича Закревского. Их женитьбе способствовал сам государь Александр Павлович, высоко ценивший своего вельможу. Царь и подобрал Закревскому богатую, вдвое его моложе невесту, обладательницу большого состояния. Саму графиню не спросили – хотела бы она стать женой Закревского. В отношениях с мужчинами она придерживалась весьма вольного поведения и не изменила его после бракосочетания в 1818 году. До замужества число поклонников ее было велико, а после – стало еще больше, потому как женщина она была прелестная во всех отношениях, по образу жизни сравнимая с дамами полусвета.
В тот период, когда Толстой стал бывать у Закревских, тетке его было уже за пятьдесят, но она еще сохраняла остатки былой красоты, воспетой когда-то на поэтической ниве. О ней вообще нужно писать отдельную книгу. Аграфене благоволили не только императоры, но и поэты – Александр Пушкин, Петр Вяземский, Евгений Баратынский. Пушкин посвящал ей стихотворения, в одном из которых описал ее так:
Мужу «беззаконная комета» по имени Аграфена изменяла открыто, он же смотрел на это сквозь пальцы, не имея сил приструнить свою молодую жену: «Человек непреклонной воли и железного характера, грозный граф, перед которым все трепетало, пасовал пред натиском своих домашних и являлся беспомощно слабым пред капризами своей любимой, доброй, но причудливой жены, гр. Аграфены Федоровны, причинявшей ему немало огорчений, как человеку и супругу», – отмечал один из современников. А уж когда мужа в 1848 году назначили в Москву, вот где Аграфена развернулась, дав богатую пищу для сплетен и анекдотов. Более того, в большей части источников Арсений Андреевич в именных указателях и ссылках именуется как «муж А.Ф. Закревской» (взять хотя бы «Дон Жуанский список Пушкина»). Именно через свою жену Закревский, если можно так выразиться, и породнился с великим русским поэтом.
Пушкин не раз бывал в гостях в петербургском доме Закревских, в бытность его службы в столице, во второй половине 1820-х – начале 1830-х годов. И приводило его туда отнюдь не желание познакомиться поближе с Арсением Закревским, хотя к его помощи он планировал прибегнуть. Например, в письмах от 20 июня и 28 июля 1831 года Павел Нащокин и Федор Глинка просили Пушкина справиться «у самого» З. о наградах врачу Ф.Д. Шнейдеру и похлопотать об улучшении служебного положения Ф.Н. Глинки. Друзья Пушкина справедливо рассчитывали, что Пушкин, пользуясь близостью с женой Закревского, служившего тогда уже министром внутренних дел империи, имеет влияние и на сиятельного мужа. Поэт любил рассказывать о своих сердечных победах друзьям. В частности, Вяземский писал жене, как в мае 1828 года на одном из петербургских балов Александр Сергеевич «отбил» у него Аграфену Закревскую. О влюбленности Пушкина в Закревскую писала и А.А. Оленина в своем дневнике от 11 августа. Известно и о встречах Пушкина и Закревской в сентябре 1828 года.