Елена была третьей женой Кондратия. Женился он на ней перед самой войной, когда ему было уже пятьдесят лет с лишним, а ей — всего лишь тридцать. Она была вдовой городского мещанина и жила со своей матерью, мелкой базарной торговкой.

С первой женой Кондратий прожил тринадцать лет. Женили его в ранней молодости. Старому Салдину нужна была здоровая, сильная работница, и он сам выбрал себе подходящую сноху, не считаясь с желанием сына. За тринадцать лет жизни с ней у Кондратия не было ни одного ребенка. Умерла она, надорвавшись, когда вместе с Кондратием устанавливала на мельнице жернов. Он подваживал тяжелый камень ломом, а она поддерживала руками. Случилось так, что лом вдруг выскользнул из рук Кондратия, и жена рухнула вместе с камнем на землю. Не долго по ней печалился муж. Не прошло и года, как он женился на второй.

Вторую жену ему выбрала мать, Матрена Дмитриевна. Вторая жена была по душе Кондратию. Прожил он с ней два года. Но детей и у нее не было. Матрена Дмитриевна уговорила ее сходить на поклонение в дальний монастырь, к святой иконе. Она ушла и больше не вернулась. Говорили, что она с какими-то странниками пошла на поклон к киевским мощам. Кондратий ее так и не дождался. Около двадцати лет он оставался соломенным вдовцом, пока наконец найманский поп, отец Гавриил, не разрешил ему жениться в третий раз. В трудах и в заботах прошли эти длинные и одинокие годы, скрашиваемые удачами и прибылями от его заведений. Какая уж там женитьба в пятьдесят с лишним лет, когда все молодые годы прошли без любви, без женской ласки. Но Кондратий Салдин по-своему смотрел на любовь. Ему нужен был сын, в котором он видел бы продолжателя салдинского рода. Да только не везло Кондратию. За восемь лет жизни с Еленой у них родилась лишь одна дочь. Как ни ворожила Матрена Дмитриевна, какими травами и снадобьями она ни поила сына и сноху, в каких монастырях ни побывала — ничего не помогло. В конце концов Кондратий рад был и дочери…

Пьют гости за здоровье Наденьки, пьют и закусывают студнем, домашней жирной колбасой, пожелтевшим от времени салом, пышными пирогами, начиненными мясом, сдобной кашей с яйцами, пьют и поют старинные песни, сохранившиеся в памяти. Полная чарка с самогонным спиртом то и дело ходит из рук в руки, ходит и будоражит головы гостей, развязывая их языки на веселые, откровенные разговоры. Чарку иногда сменяет довольно объемистый двурогий деревянный ковш с темными узорами и с яркими зелеными звездочками по бокам. После самогона гости охлаждаются холодным, со льда, медовым квасом, тоже хмельным. На столах рядом с деревянными раскрашенными тарелками сверкают золотистыми узорами фарфоровые, купленные хозяином на городской толкучке в прошлый, голодный год. Деревянные ложки перемежаются с блестящими железными, есть даже несколько серебряных, приобретенных таким же образом, как и тарелки. Вилок нет: эрзяне не привыкли ими пользоваться; ложки и те редко пускаются в ход, закуска с тарелок берется прямо руками.

За столом на самом почетном месте, под иконами, сидит Лаврентий Захарович, крестный отец Наденьки. На его цветущих щеках играют небольшие ямочки, придающие его лицу насмешливое выражение. Темные усы у него аккуратно расправлены и подкручены, как у щеголя, под ними всегда прячется довольная улыбка. На первый взгляд он очень мягкий и приятный человек, а лицо кажется даже красивым, однако, вглядевшись пристальнее, невольно начинаешь замечать в нем что-то отталкивающее. Найманские жители его очень не любят и за глаза называют Кыртымом, но по необходимости обращаются к нему с уважением. До революции он имел две лавки: большую — в базарном селе Явлей, меньшую — в Наймане. После революции у него осталась только найманская лавка.

Рядом с ним сидит его дородная половина — Анастасия. Она, как и хозяйка дома, Елена, одета по-русски. На ней красная сатиновая кофта и синий сарафан. На плечи накинут большой шелковый платок с яркими красными цветами, как у цыганки. Концы платка едва сходятся на груди.

С другой стороны возле Лаврентия — найманский поп, отец Гавриил. Его черная ряса расстегнута, длинные темные с проседью волосы рассыпались по плечам, в широкой, до ушей, густой бороде сверкают дрожащие крошки студня. Пот крупным бисером катится по широкому лбу и по лоснящимся щекам. Он говорит громко, густым басом, но медленно, с расстановкой. Чувствует себя непринужденно, шутит с женщинами.

Рядом с попом горбится сосед Кондратия, Артемий Осипович. Он почти не вмешивается в застольную беседу гостей, ест мало, но пьет за всех. До революции Артемий Осипович был самым видным человеком на весь уезд. По всей волости у бедняков он скупал и арендовал земли, имел несколько собственных участков, выделенных ему во времена столыпинщины, и каждую осень вокруг за бесценок скупал хлеб, чтобы, выждав время, поставлять его втридорога в губернский город или дальше по Волге. Но все это в прошлом. Теперь у Артемия Осиповича остался только огромный каменный дом, единственный каменный дом в Наймане, и опустевшие просторные амбары на задворках. Жена у него умерла, сын ушел к белым в гражданскую войну и пропал без вести. Он жил один со своей младшей сестрой, которая раньше была где-то в монастыре и недавно появилась в Наймане. Не тот теперь стал Артемий Осипович. Если его друзья Салдин и Кыртым начинали поднимать головы, думали не поддаваться суровым законам новой жизни, то он на все махнул рукой и предоставил себя обстоятельствам. Недаром говорят, что от бури крупная птица чаще гибнет, чем мелкая.

И последний гость из мужчин — Иван Данилович Дурнов, крепкий найманский житель, богатей нового склада. Он еще недавно вышел из середняцкой гущи села и только что начинает расправлять свои мужицкие плечи. Это рослый и здоровый мужик с широкой бородой, с крупным красным лицом и с большими воспаленными глазами. Рядом с ним — его красивая чернобровая жена, ярко разодетая в вышитую руцю поверх рукавов и пулая. Она кажется непомерно толстой, но это только от костюма. На самом деле она высокая и стройная, года на два моложе мужа, которому пошел сороковой. Из женщин обращает на себя внимание еще сестра Артемия Осиповича, Аксинья. На ней полурусский-полуэрзянский костюм; поверх белой вышитой рубахи надета синяя кофта, на голове теплая шапочка на вате. Жиденькие волосы перевязаны сзади темной ленточкой и выглядывают из-под шапочки, как утиный хвост. Она и сама-то походит на птицу с длинным острым носом. Аксинья отказывается от каждого стакана, отмахивается руками и головой, удивленно повторяя: «Что вы? Что вы, православные, как же можно мне пить?» Однако под конец оказалась довольно пьяной.

За столом между мужчинами идет оживленный разговор о нэпе, про который вот уж второй месяц пишут московские газеты. Лаврентий Захарович весь раскраснелся. Он то поворачивается к отцу Гавриилу, то через стол лезет к хозяину и, довольный, расписывает какую он теперь заведет торговлю. Голос у него неожиданно писклявый, явно не соответствующий его сложению Ямочки на щеках так и играют.

— Не верю! — гудит ему в ответ бас отца Гавриила.

— Как не веришь? — пищит Лаврентий.

— Тут какая-нибудь мышеловка.

— Политикой играть нельзя! — поддерживает кума и Кондратий.

А поп гудит свое:

— Вы думаете, Ленин пустит такую политику, которая будет на потребу вам?

Артемий Осипович молча, в подтверждение слов соседа, поднес кукиш к самому носу Лаврентия. Палец у него с черным от грязи ногтем был измазан в горчице. Потом растопыренной пятерней он схватил налитый ему стакан и опрокинул в рот. Отец Гавриил, замешкавшись с огромным куском студня, только мотнул головой: так, мол, и я думаю.

— А по-моему, друзья, тут будет война, новая война против нас, — заговорил Кондратий. — Конечно, из ружей палить не станут…

— Как знать, — прервал его охмелевший Дурнов.

— И войск с генералами не будет, а все же добивать нас будут. И чем вы думаете? Капиталом!