Глава первая

Весна 1922 года в Найманы пришла рано. В начале апреля за несколько дней согнало снег, дружно прошел паводок, и поля, отдохнув за зиму, готовы были принять семена посевов. Засуетились мужики, с пререканиями и спорами собрались в «паи» и шумными толпами двинулись в поля, чтобы начать очередную дележку земли по едокам. За прошлую зиму особенно много изменений произошло в каждой семье. Страшный недород, охвативший десять поволжских губерний, обрекший на голодную смерть двадцать миллионов людей, прошелся и по Найману. Редко из какой избы не вынесли одного или двух покойников.

Поделив землю, мужики стали налаживать сохи, чинить телеги и готовить семена. Но мало оказалось таких, у кого семян было в достатке. Большинство найманских жителей ходили понурые, не торопились выезжать в поле. А некоторым и выезжать было не на чем: голодная смерть прошлась не только по избам, она опустошила и дворы. Больше всего от нее досталось семье Гарузовых. Правда, лошади у них и раньше не было, но была корова, были куры, теленок — и теперь всего этого не стало. Нет семян, нет и надежды засеять в этом году землю на семь едоков.

С давних пор существует в Наймане род Гарузовых, некогда обширный, многолюдный. Но с течением времени могучее дерево их рода понемногу теряло ветви, пока не оказалось почти оголенным. Теперь в Наймане Гарузовы занимали всего лишь один домик на самом конце нижней улицы.

Как помнят найманские старики, эта звучная фамилия всегда являлась синонимом предельной бедности. Такие выражения, как «жить по-гарузовски», «пахать на гарузовских лошадях», то есть на себе, «обедать по-гарузовски», «поехать на базар с гарузовским карманом», часто повторялись в найманских семьях.

Двухоконная избушка Гарузовых, глубоко осевшая в землю и помнящая еще топку по-черному, стояла немного на отшибе. Между нею и порядком был заброшенный пустырь. Он образовался после большого пожара перед войной, когда погорела вся нижняя улица. Сгорел и двор Гарузовых, но избушка чудом сохранилась. Когда стали отстраиваться, два соседа перебрались на другую улицу. Так между селом и избушкой, Гарузовых образовался пустырь. Братья свою усадьбу в шутку стали называть Камчаткой, и это название настолько укрепилось за ней, что деревенские ребятишки дразнили детей Степана камчадалами. Вокруг избушки, на месте двора, — одинокие полуобгоревшие столбы. Кругом ни соломинки. Мало соломы и на крыше избы, отчего закопченная труба оголена почти до самого потолка и торчит, словно грязный палец из рваной варежки. Поверх трубы опрокинут горшок с отбитым дном. Сеней нет, и дверь из избы выходит прямо на улицу. Перед дверью вместо крыльца со ступеньками лежит большой белый камень.

Внутри избушки всегда стоит полумрак. Маленькие окна, во многих местах заткнутые тряпками, слабо пропускают дневной свет и скудно освещают только передний угол и место перед печкой. Голландки нет, да и класть-то ее негде.

Большая семья Гарузовых в полном составе собирается сюда только зимой, и тогда в избушке бывает настолько тесно, что повернуться трудно. Летом же здесь остаются только женщины и дети. Сам Степан обычно спит на подлавке, Пахом, когда выгоняют стадо, харчуется с ночевкой по очереди по всему селу. Он вот уже несколько лет как бы штатный пастух Наймана. Несмотря на крайнюю бедность, братья жили очень дружно, и ни один из них не старался урвать себе долю побольше, хотя у Степана были жена и дети, а остальные два брата семьями не обзаводились. Делить было нечего, и каждый добытый кусок съедали вместе. Из братьев только один Захар не был на войне. Степан провоевал всю германскую, изредка наезжая домой после ранений. Был мобилизован и Пахом, но он в шестнадцатом году дезертировал и до самой революции скрывался в присурских лесах. Голодный год все они встретили дома. Пахом сразу же ушел кормиться за Волгу. Захар к этому времени уже батрачил в хозяйстве найманского богача Кондратия Салдина, чем поддержал себя и спас от голодной смерти двух последних ребятишек старшего брата Степана. Трое родившихся перед ними умерли от голода. Сам Степан с матерью и женой, может быть, только потому и выжили, что их желудки давно привыкли к древесной коре и листьям, которые часто примешивали в хлеб даже в урожайные годы. Никогда не удавалось Степану полностью засевать свой надел: не было лошади и каждый год недоставало семян. Он добрую половину земли сдавал кому-нибудь из богатеев в аренду, а оставшуюся часть, договорившись с мужиком, имеющим коня, обрабатывал исполу. Выходило, что его семья пользовалась лишь четвертой частью всего надела. Разве тут хватит хлеба до нового урожая, когда соломы на тюфяки и то не было вдоволь. Вот и выкручивалась семья как могла. Степан каждое лето нанимался работать к богатым мужикам. Пахом пас найманское стадо. Мечтой всей жизни Степана было купить лошадь, которая, по его соображениям, вывела бы их из этой вечной нужды. Но годы шли, а его мужицкая мечта не сбывалась. Жизнь безжалостно ломала его планы. Одна неудача сменялась другой, не давая ему выпрямиться, шагнуть вперед. В оправдание своего бедственного положения он всегда приводил какие-нибудь маловажные причины, в которых винил себя. Не поступи он тогда вот так-то, обязательно у него вышло бы. Но как Степан ни поступал, его всегда ждала неудача. Однако он был на редкость упрямым мужиком, и энергия к жизни в его маленьком и суховатом теле не иссякала. У него не было настоящего, он всегда жил завтрашним днем. Пахом не разделял его оптимизма. В противоположность брату он жил сегодняшним днем и часто подтрунивал над потугами Степана выбиться в люди, стать наравне с крепкими жителями села, вроде Кондратия Салдина, Ивана Дурнова или братьев Платоновых. Но Степан его насмешки выслушивал молча и никогда не сердился. Пахом был рослый, жилистый, с сухощавым продолговатым лицом. Серые большие глаза его всегда были невеселы, как будто он на что-то сердился. Ему давно пора бы жениться, но из-за бедности не удавалось, да и невесту брать некуда — слишком мало места в доме.

Возвращение Пахома домой встретили в семье Гарузовых с радостью. С прошлого года, когда он уехал из Наймана кормиться за Волгу, от него не было вестей, и вот неожиданно явился сам. Но еще больше обрадовались в семье залатанному мешку с фасолью, купленной им где-то по пути. В мешке было около трех пудов, и эти три пуда Пахом нес на спине двадцать километров от самой железнодорожной станции.

Взрослые и дети с веселым оживлением окружили мешок, рассматривая фасоль, доселе в Наймане не виданную. Самый маленький, шестилетний Мишка, тут же поторопился отправить в рот несколько зерен, но, разжевав их, скривился, мотнул головой и выплюнул. К мешку протиснулась старуха мать, всю зиму не слезавшая с печи. Она протянула иссохшую руку, обтянутую сморщенной, бескровной кожей, и, пропуская сквозь редкие костяшки пальцев отполированные фасолины, сказала снохе, жене Степана:

— Давай вари, Матрена, кашу, пусть хоть раз ребятишки наедятся вдоволь.

— А можно ли из них варить кашу? — усомнилась Матрена и взглянула на Пахома.

— Это такой харч, что из него все можно варить, — ответил Пахом, довольный, что он явился причиной такой семейной радости.

Он сидел немного поодаль, за небольшим столом в переднем углу, под темным, закопченным образом с еле заметным ликом Николы. Перед ним на столе лежала светлая, из-под дешевого мыла, железная коробочка с махоркой. На боках и крышке ее темнели крупинки ржавчины. Митька, пасынок Степана, года на три старше малыша, вертелся около, боязливо протягивая грязные ручонки к разрисованной коробочке.