Толпа заколебалась, прянула назад, разбилась на кучки, и перед виселицей образовалась небольшая плешь, где одним-единственным уцелевшим волоском торчал не сдвинувшийся с места генерал. Очутившись лицом к лицу с осужденным, командир дивизии взглянул на него хищным, ястребиным взором и даже как-то угрожающе встопорщил щеточку своих усов. Но осужденный, казалось, ничего вокруг не видел, глаза его смотрели вдаль, туда, где, изгибаясь дугой и заслоняя почти весь горизонт, высилась крутая железнодорожная насыпь. Сердце Апостола Бологи невольно и болезненно сжалось при виде этих ясных карих глаз, смотрящих с такой пронзительной отрешенностью, так проникновенно и чисто, без тени злобы, раскаянья или страха; и скорее душой, нежели слухом Болога уловил тихие слова смертника, обращенные к священнику: «Скорей бы конец!»

Мохнатые гусеницы генеральских бровей пришли в движение, сползлись у переносицы, образовав новую щеточку, подобную той, что красовалась над верхней губою; он повернулся к претору и спросил:

– Что он сказал, капитан?

Претор угодливо бросился узнавать, медоточиво выспрашивая приговоренного, не нужно ли ему чего. Но тот, не удостоив его ответом, продолжал смотреть вдаль, поверх людских голов, обезображенных и обезличенных нелепыми касками.

Претор негодующе хмыкнул и укоризненно взглянул на генерала, поджав и без того тонкие губы.

– Внимание! Прошу тишины! – прокричал он раздраженным бабьим голосом, хотя и так стояла каменная, непроницаемая тишина. Скроив брезгливую мину, он взобрался на глинистый холмик у края могилы, притоптал его огромными сапожищами, развернул свернутую трубкой бумагу и стал читать приговор. – «Подпоручик Свобода за измену родине, нарушение воинской присяги, попытку передать неприятелю карту важнейшего стратегического значения и ряд других секретных документов, а также личного оружия – решением военно-полевого суда в составе... приговорен единогласно к...»

Читал претор долго, нудно, вздымал патетически голос, пускал петуха, кашлял, брызгал слюной и завершил чтение каким-то утробным сипеньем. Генерал смотрел на него уничтожающе-ненавистным взглядом.

Ловя долетающие до пего оглушительно-выспренние слова и вспоминая свою отчетливую под ними подпись, Апостол Болога мало-помалу наливался краской, время от времени тревожно взглядывая на спокойное лицо осужденного. Барабанный бой в его груди гремел не утихая. Огромная, всегда болтавшаяся на голове каска сделалась вдруг тесной и больно давила на виски. А несчастному, стоящему под виселицей человеку и смерть была нипочем. Он не видел никого, ничего не слышал. Ясные спокойные глаза его смотрели вдаль, лучась счастьем и бесконечной любовью, но лицу разливалось неизъяснимое сияние, словно он уже перенесся в рай и вкусил сладости вечного блаженства... Эта безмятежная смиренность возбуждала в Бологе неуют и что-то вроде досады, омрачая душу смутным еще, но уже тягостным чувством вины. Поручик принуждал себя думать о другом, не смотреть в сторону виселицы, но ничего не помогало, лицо осужденного манило, приковывало к себе его внимание какой-то властной силой, выражением спокойного презрения к смерти и светом всепрощающей любви. Казалось, из груди обреченного вот-вот вырвется возглас ликования, как у тех, первых христиан Рима, когда им в миг мученической смерти являлся Христос...

Претор, прочитав приговор, свернул его опять трубочкой и сунул в карман.

Вкрадчивой, кошачьей походкой к осужденному приблизился фельдфебель.

– Позвольте шинелишку, – попросил он.

Подпоручик легким движением сбросил шинель с плеч и передал ее фельдфебелю, оставшись в рубашке с распахнутым воротом, и сразу стало видно, какая у него длинная, топкая белая шея; затем он снял шляпу и тоже протянул ее фельдфебелю, пригладил привычным жестом волосы, перекрестился и с чувством поцеловал протянутый ему священником крест...

Помедлив минутку, как бы раздумывая, что же ему делать дальше, он широко улыбнулся и встал на скамейку с таким видом, словно собирался с возвышения произнести перед собравшимися речь.

– Давай, парень! Приступай! – шепотом приказал капралу многоопытный фельдфебель и, взяв за плечи, легонько подтолкнул вперед.

Капрал зашагал как лунатик, марионетка, направляемая рукой умелого кукольника, он двинулся к виселице, собираясь встать на скамью и накинуть осужденному на шею петлю.

– Стой! – остановил его резкий окрик генерала. – Палач не может быть в военной форме! Снять мундир!

Капрал торопливо и неуклюже стащил с себя френч и остался в одной белой исподней рубашке, – теперь их было двое, обреченных... Но не успел он приблизиться к скамье, как осужденный накинул себе петлю на шею так буднично и просто, словно надевал свежий воротничок.

– Скамью! Скамью вышибай! – шепотом подсказал худосочный фельдфебель.

Капрал, вытаращив от испуга глаза, с идиотской ухмылкой на губах бросился выполнять приказ и рывком выдернул скамью из-под ног осужденного. Мертвую тишину перерезал ужасающий скрип: рука виселицы неожиданно ощутила тяжесть потерявшего опору человеческого тела. Повешенный забился в судорогах, глаза его широко распахнулись, будто хотели напоследок вобрать в себя весь окружающий мир. Болога увидел, как медленно они выкатывались из орбит, как подернулись мутной мертвенной пленкой, но видел он и другое, недоступное никому, – видел в лице казненного тот лучезарный сияющий свет, который не в силах была погасить и сама смерть...

Чахоточный фельдфебель опять что-то шепнул капралу, но тот не слышал; в припадке безумия он подбежал к повешенному, обхватил его ноги, дергавшиеся в последних судорогах, и прижал к себе...