— До сих пор наш союз приносил нам сплошные выгоды и преимущества, не так ли? Ну так не хотите ли вы пойти дальше? Давайте объединим наши дела, наши желания и наши амбиции. Женитесь на мне!

— А что я от этого выиграю? — пожал плечами Тобиас, который вообще-то и сам уже с некоторых пор об этом подумывал.

— Уверенность в том, что я не постараюсь обойти вас в погоне за пресловутыми сокровищами. А ведь я вполне могла бы это сделать, — прибавила она. — Ну, конечно, если вы рассказали мне всё…

Тобиас беззаботно расхохотался. Уж кого-кого, но не Эмму де Мортфонтен он мог бы — да и захотел бы? — обвести вокруг пальца. Эта женщина не только ослепительно красива, она еще и дьявольски умна, и решимости у нее, пожалуй, не намного меньше, чем у него самого. Рядом с ней он и не почувствует, что лишился свободы.

— Что ж, давайте поженимся, мадам, и тогда я вам открою все, что только способен открыть… — ничуть не лукавя, сказал он.

Между тем в Бресте, не желая, чтобы по городу пошли слухи, Форбен счел более разумным поручить заботу о Мери Корнелю. Матушка последнего встретила подопечного с искренней теплотой: Мери была ей представлена как недавно завербованный на «Жемчужину» матрос. О большем никто девушку и не расспрашивал, и Корнель рассчитывался с матерью за жилье и стол для Мери небольшими суммами, выданными ему Форбеном с этой целью.

Поскольку Мери то и дело удивлялась, как это простого матроса и капитана корабля может связывать — с первого же взгляда видно! — такая крепкая дружба, Корнель признался ей, в конце концов, что их с капитаном связывает принятый в море странный обычай.

— Однажды во время морского боя я сумел, не славы ради, а потому что иначе не мог, спасти Форбена от смертельного удара, который ему угрожал. Моя рука осталась там, на палубе. Я мог бы тогда покончить со службой на флоте и жить себе поживать на пенсию, какая полагается за потерю руки, но одна только мысль о том, что придется всю оставшуюся жизнь провести на суше, так меня угнетала, что Форбен, в благодарность за спасение, взял меня под свое покровительство и спросил, есть ли на борту такая работа, которую мне под силу выполнять. И я стал помощником судового врача — только на первое время, потому как я все-таки не из тех, кто довольствуется подобием деятельности. Конечно, ухаживать за ранеными товарищами — дело благородное, кто спорит, но я уже не дрожал от волнения рядом с ними. Ну и стал тренировать, мучить свое тело, чтобы забыть об увечье и чтобы доказать моему капитану, что моя единственная рука вполне способна драться на саблях и стрелять из пистолета…

Корнель улыбнулся и продолжил:

— У нас даже пари стали держать, убьют меня или нет, скоро ли убьют, есть ли надежда выжить… Но я выжил и теперь, как и любой другой моряк, как и прежде, могу взобраться на мачту или проверить паруса — то есть исполнять обязанности марсового.

— А-а-а, вот почему все тебя так уважают…

— Да, верно, меня уважают все, в том числе и Форбен, который прекрасно знает, что я и жизнь бы отдал, чтобы защитить его, а потому от всего сердца одарил меня своей дружбой и доверием.

— Но он мог бы назначить тебя офицером, — заметила Мери.

— Разумеется, только для этого мне пришлось бы пожертвовать своей свободой, а если есть на свете одна вещь, которой я никогда не смог бы принять, то это зависимость от приказов короля, ведь он и не нюхал моря!

— Разве же не Форбен командует своими офицерами? — удивилась девушка.

— Он командир только на своем корабле. И, оставаясь матросом, я могу повсюду следовать за своим капитаном, между тем как морские офицеры не привязаны ни к человеку, ни к судну, у них есть миссия, служебный долг, и они не имеют права отказаться исполнять его.

— Да, понимаю… И понимаю, как можно искренне любить эту жизнь, да и Клода де Форбена…

Корнель кивнул, удивившись, что почувствовал при словах Мери укол ревности.

Когда все свечи в скромном жилище матери Корнеля погасли, а сама она погрузилась в сон, матрос проводил Мери к дому своего капитана, чтобы вернуться за ней перед рассветом. Думая при этом, что в случае, если Форбен и эту девушку бросит, как бросал других, он сам воспользуется этим без всяких колебаний.

По ночам, рядом с капитаном «Жемчужины», Мери испытывала такое же возбуждение, как днями на ее борту, и ей открывалось, кажется, не меньше шансов пережить небывалые приключения, чем в открытом море, куда отныне она только и мечтала выйти. Не привыкшая отступать от однажды принятого решения, теперь она отложила в долгий ящик, если не навсегда, намерение связаться с Эммой, извиниться за свое поведение и возобновить отношения с ненавистным дядюшкой ради того, чтобы разобраться с наследством. Несмотря на все надежды, несмотря на нежность к Эмме, которую Мери временами все-таки и сейчас ощущала более или менее остро, она довольно скоро призналась самой себе, что не скучает по ней и не чувствует, что ей не хватает возлюбленной. Так, словно Эмма оказалась всего лишь одним из этапов ее жизни. Ступенькой, чтобы подняться вверх. Лекарством, чтобы притупить боль потери. Мери испытывала по отношению к Эмме благодарность, но была достаточно трезва и объективна, чтобы видеть мадам де Мортфонтен такой, какова она на самом деле: способной проявить доброту к тем, кто ей интересен, но в равной степени — жестокость, если того потребуют ее честолюбие и ее планы. Пусть только запахнет малейшей выгодой, и Эмма — в этом можно было не сомневаться! — скорее станет служить Тобиасу Риду, чем защищать «свою любимую» Мери.