— Почему она его убила? Из-за того, что ты украла у нее нефритовый «глаз»? — Хоть и понимая, что Мери держится из последних сил, он все же, как последний эгоист, не мог удержаться от расспросов, не мог больше довольствоваться обрывками сведений.
— Я не крала его у Эммы. Существуют два таких «глаза». Со своим я никогда не расставалась. Именно за ним она ко мне и приходила.
Из-под опущенных ресниц блеснула слеза. Сломленная болезнью Мери больше не могла отрицать то, в чем так долго не признавалась.
— Я устала, маркиз. Я так устала, — еле слышным голосом умоляюще произнесла она. — Потом. Не сейчас. Потом, потом, — шепотом твердила она, проваливаясь в сон.
Балетти не настаивал. Ему не составило труда припомнить, как все было, восстановить в памяти разговор с Эммой де Мортфонтен. Вот здесь, на этом самом месте, в этой комнате. Он словно наяву слышал, как тогда попросил ее принести ему второй «глаз», добыть его любой ценой. Назначенной за кусок нефрита ценой оказалась смерть. И это он простодушно, ни о чем не подозревая, ее назначил. Во рту появился сильный привкус желчи, и маркиз, пошатываясь, вышел из комнаты: его тошнило от отвращения к самому себе, и надо было куда-то это выплеснуть.
Вернулся он лишь несколько часов спустя. За это время он успел сходить в свою комнату, искупаться, побриться, переодеться во все чистое. Он хотел достойно поговорить с Мери, а не выпрашивать подачку, точно нищий. Он не хотел ее жалости. Не таким он считал себя человеком, чтобы уклоняться от ответственности. Он ничего от нее не утаит. И пусть она сделает все, что считает нужным для того, чтобы по-настоящему возродиться из порожденного им хаоса. Он потребовал принести еду, и объявил слугам, что Мери спасена, но карантин продлен еще на неделю.
И шагнул в комнату, окутанный пряным ароматом мясного бульона, которым собирался накормить Мери.
Ее взгляд был прикован к хрустальному черепу. Мери проснулась с ощущением, что кто-то пристально на нее смотрит. Но вместо глаз Балетти на нее уставились эти пустые мерцающие глазницы. Она села на постели, завернувшись в одеяло, поначалу удивленная, потом словно зачарованная.
Балетти опустил поднос на стол и придвинул его к Мери.
— Я подумал, что вы должны были проголодаться, — сказал он, возвращаясь к отстраненно-вежливому тону, которого неизменно придерживался раньше, за исключением минут близости.
— Что это такое, маркиз? — спросила Мери, по-прежнему поглощенная созерцанием черепа.
— А разве вы не знаете?
Она наконец отвела взгляд от сияющего предмета и посмотрела на Балетти:
— Мы находимся в запретной комнате, и перед нами то самое, что вы в одном из своих писем к мэтру Дюма назвали хрустальным черепом. А больше я ничего не знаю. И не хочу больше ничего скрывать. Мне кажется, я люблю вас.
— Хотел бы я, чтобы это было правдой, но не стоит себя обманывать, Мери. Любите вы Никлауса.
— Никлаус умер. И Энн тоже…
— Кто такая Энн?
Мери слабо улыбнулась и взяла из рук Балетти протянутую чашку. Маркиз пристроился рядом с ней на диване.
— Моя дочка. Моя совсем крошечная дочка. Эмма похитила ее, а потом убила.
Балетти вздохнул. Ну вот, оказывается, у Мери Рид есть еще одна причина для того, чтобы его осуждать. Он хотел узнать их все. Для того чтобы научиться ненавидеть себя так, как раньше ненавидела его она.