Балетти, который вел себя как друг и заботливый покровитель, на следующий же день после того, как Мери к нему перебралась, начал повсюду представлять ее знакомым, увлекая за собой в круговорот венецианского карнавала, снова прикрывшего масками души венецианцев. Балы, концерты, ужины, игры… Маркиз, не имея возможности откликнуться на все приглашения, выбирал, где провести вечер, в зависимости от настроения. Не было ни одного уголка в городе, где его присутствие не было бы желанным, где он не был бы долгожданным гостем. Таким образом Мери смогла убедиться и в правдивости слов Больдони, и в истинности того, что она успела узнать в монастырских приемных. Куда бы ни направился Балетти, везде он блистал.

Казалось, он ненавязчиво ухаживает за всеми женщинами, которые к нему приближаются. Не делая между ними никакого различия ни по возрасту, ни по внешности, он равно старался находить их красивыми и помогал им такими и оставаться благодаря его советам. Он предписывал им настои из цветов и фруктов для улучшения цвета лица, вытяжки из корней — чтобы укрепить здоровье, уговаривал побольше бывать на свежем воздухе. «Маркиз, маркиз, только вы один нас и понимаете», — млели дамы.

Он мог бы воспользоваться своим преимуществом для того, чтобы обзавестись множеством любовниц, однако же воздерживался от всякого жеста, от всякого неосторожного высказывания, которые могли бы их к нему привязать. Точно так же он держался и с Мери. Если их взгляды встречались, в них читалось то же смятение, то же желание, но ни тот, ни другая не решались ему поддаться и сломить лед сдерживавшего их недоверия. Они по-прежнему оставались чужими, разговаривали о чем придется.

Мери отчаянно боролась с желанием взломать запретную дверь. Пока она довольствовалась тем, что часами выстаивала у порога запертой комнаты в надежде, что наберется смелости, но надежды ее не оправдывались. Казалось, она уже готова сломать замок, но в это же самое мгновение ей вспоминалось страдание, исказившее черты Балетти, когда он просил не предавать его. Тысячи причин подталкивали Мери к тому, чтобы это сделать, но какое-то внутреннее чувство этому противилось.

Всего через несколько дней после того как она поселилась в доме Балетти, Мери блуждала по Венеции, проверяя, правду ли сказал маркиз насчет того, что она совершенно свободна. Проверяла много раз. Балетти не обманул — никто за ней не следил. Маркиз никогда не расспрашивал, как она провела день, зато рассказывал о том, чем занимался сам. Казалось, он полностью поглощен своими делами судовладельца и посвящает им много времени. Мери захотелось в этом убедиться. Для этого, воспользовавшись тем, что он полностью ей доверял, она отправилась к тайнику и забрала оттуда свое оружие и мужскую одежду.

Но ее постигло величайшее разочарование. За исключением шпаги, которая все-таки, несмотря на то что покрылась ржавчиной, была еще пригодна, все остальное заплесневело, отсырев в неизменно влажном венецианском воздухе. Прямо от тайника Мери пошла к банкиру, чтобы забрать у него свои сбережения, и часть их потратила на то, чтобы купить у оружейника пистолет и у портного — одежду слуги. Темный плащ довершил превращение, окончательно сделав ее неузнаваемой. Все это она спрятала в шкафу у себя в комнате вместе с нефритовым «глазом», который больше не рисковала носить на шее. Но, сколько она ни успокаивала себя тем, что у нее есть оружие, сколько ни полировала свою шпагу, в ней самой что-то изменилось, и она не могла бы сказать, ни почему это произошло, ни каким образом.

Ей по-прежнему хотелось отомстить Эмме. Даже больше, чем прежде. Однако Балетти был не таким, как Эмма.

Мери видела в нем незаурядное, необыкновенное создание, и с каждым днем этот человек все больше ее завораживал. Он оказался великолепным живописцем, он распевал баркаролы, для которых сам сочинял и музыку, и слова, божественно играл на клавесине, мандолине и скрипке, изумлял своими познаниями в разнообразных областях: в ботанике, географии, истории, политике, алхимии, астрологии, литературе… Не было такого вопроса, на который он не сумел бы дать ответ, украсив его множеством ярких, живых, сочных подробностей.

Он обладал незаурядным талантом рассказчика и неизменно приукрашивал истории личными комментариями — так, будто сам все это пережил, независимо от того, происходило ли дело во времена Александра Великого или на прошлой неделе. Удивленным слушателям он отвечал: «Легко рассказывать о том, что хорошо помнишь!»

Даже Мери порой начинала сомневаться в том, что в этой необычайной памяти нет доли бессмертия. Впрочем, как и все в Венеции, она противилась такому неправдоподобному объяснению.

С каждой минутой ей все больше нравилось общество маркиза. Она нисколько не сожалела о Больдони, с которым много раз с тех пор встречалась на званых вечерах. Он с презрением от нее отворачивался, не раскланивался и гордо проходил мимо, красуясь рядом с новой любовницей.

— Перестаньте себя изводить, дорогая моя, — посоветовал ей Балетти. — Больдони, как и большинство мужчин, одержим гордыней. Он оправится от вашего разрыва. Раны, нанесенные самолюбию, заживают медленно, но и они в конце концов затягиваются.

Мери не могла с ним не согласиться, хотя ей и казалось, что, возможно, Эмма была исключением из этого правила. Вообще же Балетти многому ее научил, заставляя размышлять над смыслом, который приобретают поступки или события.

Неделя шла за неделей, и чем дальше, тем чаще она задавалась вопросом о том, как мог Балетти объединиться с Эммой де Мортфонтен. И сомнения ее росли.