Похищенный

«Однажды, когда все наши люди вышли на работу как обычно», Эквиано и его сестра остались дома одни. По неясным причинам взрослые не приняли обычных мер предосторожности. Вскоре через глиняную стену вокруг семейного дома перелезли двое мужчин и одна женщина и «через мгновение схватили нас обоих». Это случилось так внезапно, что дети не имели возможности «ни кричать, ни сопротивляться». Похитители заткнули им рты и «убежали в близкий лес», где детям связали руки и вели как можно дальше от деревни, пока не наступили сумерки. Эквиано не говорит, кем были его похитители, но он подразумевал, что это были люди аро. Наконец они добрались до «маленького дома, где грабители остановились для отдыха, и там провели ночь». Кляпы вытащили, но дети были так расстроены, что не могли есть. Они были «подавлены усталостью и горем, и единственным утешением стал короткий сон, который ненадолго смягчил наше горе». На следующий день начался длинный, трудный, изматывающий путь к побережью [156].

Маленькая группа шла через лес, чтобы избежать нежелательных встреч, пока они не вышли на дорогу, которая показалась Эквиано знакомой. Когда там появились люди, мальчик «начал кричать, прося их о помощи». Но все было напрасно: «Мои крики не имели никакого эффекта, кроме того, что меня быстро связали и заткнули мне рот, а потом засунули меня в большой мешок. Они также заткнули рот моей сестре и связали ее руки; так мы продолжали путь, пока не исчезли из вида тех людей». В конце следующего утомительного дня путешествия Эквиано и его сестре предложили пищу, но они отказались поесть, таким образом, используя форму сопротивления, которое будет обычным на рабском судне.

Жестоко оторванный от своей деревни, от семьи и от всего, чем он дорожил, Эквиано нашел настоящее утешение в товарищеских отношениях со своей сестрой. «Только одно нас успокаивало, — писал он, — что мы были рядом друг с другом всю ночь и обливали друг друга слезами».

На следующий день травма усилилась. Этот день стал «днем самого большого горя, который я когда-либо испытал». Похитители разделили Эквиано и его сестру, «пока мы лежали, прижимаясь друг к другу». Дети просили не разлучать их, но напрасно: «Ее от меня оторвали и немедленно забрали, в то время как меня оставили в таком ужасном состоянии, которое я не могу описать». В течение какого-то времени Эквиано «непрерывно плакал и горевал». Несколько дней он «ничего не ел, но они стали кормить меня насильно». Теперь он потерял единственное утешение — «плакать вместе с последним близким человеком». Его разрыв с семьей и родной деревней стал полным.

Это отдаление увеличивалось из-за бесконечной перепродажи мальчика. Сначала Эквиано попал к «вождю» — кузнецу, который жил «в очень приятной стране». В этой африканской семье с Эквиано обращались хорошо. Он понимал, что хоть он и «был на расстоянии многих дней пути от дома, все же эти люди говорили на одном со мной языке». Получив постепенно некоторую свободу передвижения, Эквиано старался выяснить, что находится вокруг, чтобы сбежать и вернуться в свою деревню. «Расстроенный и сломленный горем от разлуки с матерью и друзьями», он мечтал и представлял свой дом там, где восходит солнце. Однажды он случайно убил цыпленка деревенского жителя и, страшась наказания, спрятался в кустарнике в надежде сбежать. Он слышал, как его искали и говорили, что он, скорее всего, отправился домой, но что его деревня была слишком далеко и он никогда туда не попадет. Мальчик впал в «сильную панику», переживая отчаяние и ужас от того, что он никогда не сможет вернуться домой. Поэтому он вернулся к своему хозяину и после этого был снова продан. «Меня теперь увели налево от восхода солнца, по унылым дорогам и мрачным лесам, где отвратительно ревели дикие звери». Здесь работорговля была обычным делом. Эквиано отметил, что люди «здесь всегда вооружены».

Затем, среди всех бедствий, он внезапно смог испытать неожиданную радость. По пути вдоль побережья ему удалось увидеться еще раз с сестрой. Как он писал несколько раз в автобиографии, это был один из самых ярких эмоциональных моментов его жизни: «Как только сестра увидела меня, она с громким криком бросилась в мои объятия. Я был взволнован, и никто из нас не мог сказать ни слова от волнения: долго мы стояли обнявшись и могли только плакать». Эти слезы и объятия, казалось, тронули всех, включая человека, которого Эквиано посчитал их общим хозяином. Человек позволил им спать вместе, и во сне они «держали друг друга в объятиях всю ночь; таким образом, на некоторое время мы забыли свои неудачи от радости, что мы снова оказались вместе». Но когда рассвело и настало «несчастное утро», их разлучили снова, и на этот раз навсегда. Эквиано писал, что «теперь я стал более несчастным, если это было возможно, чем прежде». Он плакал о судьбе своей сестры. «Твое лицо, — с нежностью писал он спустя годы, — навсегда было запечатлено в моем сердце».

Путь по побережью продолжился. Эквиано перепродавали в разные места, пока он не попал к богатому торговцу в красивом городе Тинмах, который был расположен где-то в дельте Нигера. Здесь он впервые попробовал кокосовые орехи и сахарный тростник и увидел деньги, которые назвал «кружочками» (flkpri). Он подружился с сыном соседней богатой вдовы, мальчиком его возраста, и женщина выкупила Эквиано у торговца. С ним теперь обращались хорошо, и он забыл, что был рабом. Он ел за хозяйским столом, ему прислуживали другие рабы, он играл с другими мальчиками луком и стрелами, «так же, как когда я был дома». Следующие два месяца он медленно приживался в новой семье «и начинал примиряться с моим положением и забывать понемногу свое горе». Но однажды утром его грубо разбудили и отправили из дома назад на дорогу к побережью. Его снова лишили всего.

До этого момента почти все люди, которых Эквиано встречал в пути, принадлежали понятной ему культуре. У них были примерно те же самые «манеры, обычаи и язык»; они были игбо. Но вскоре он оказался вне близких культурных связей. Он был потрясен культурой прибрежных ибибио, которые, как он видел, не практиковали обрезание, не мылись, как был приучен он сам, использовали европейскую посуду и оружие и «боролись на кулаках друг с другом». Их женщин он считал нескромными, потому что «ели, пили и спали вместе с мужчинами». Они украшали себя странными шрамами и подтачивали зубы, делая их острыми. Больше всего его поразило, что они не приносят надлежащих жертв или подношений богам.

Когда Эквиано оказался на берегу большой реки, возможно Бонни, его удивление возросло. Повсюду сновали каноэ, и люди, казалось, жили на них с «домашней посудой и разной провизией». Мальчик никогда не видел так много воды и столько людей, которые жили и работали таким образом. Его изумление обратилось в ужас, когда торговцы посадили его в такое каноэ и лодка поплыла по реке, мимо мангровых лесов и болот.

Каждую ночь работорговцы вытягивали каноэ на берег, разжигали костры, ставили палатки или маленькие шалаши, готовили еду и спали. Утром все вставали, ели перед возвращением в каноэ и продолжали плыть вниз по реке. Эквиано заметил, с какой легкостью люди плавали и ныряли в воде. Затем путешествие продолжалось то по суше, то снова по воде, по «разным странам и народам». Через шесть или семь месяцев после того, как его похитили, он «оказался на морском берегу», вероятно в большом, шумном работорговом порту Бонни.

На волшебном судне

Корабль рабов, который вселил страх в Эквиано, когда он впервые оказался на побережье, был шхуной от шестидесяти до 70 футов длиной, с главной мачтой приблизительно 60 футов и другой мачтой около 30 футов. Корабль «Огден», с восемью орудиями и командой из 32 человек, стоял на якоре и «ждал свой груз», частью которого, как понял вдруг мальчик, станет он сам [157]. Африканские торговцы отправили его на судно в каноэ и вместе с другими заставили подняться по веревочной лестнице на главную палубу. Здесь Эквиано увидел ужасных матросов, язык которых «очень отличался от всего, что я когда-либо слышал». Он увидел медный варочный котел и печальных пленников и от страха перед людоедами потерял сознание. Черные торговцы, которые доставили его на борт, подняли его и пытались приободрить, «но все было напрасно». Он спросил, съедят ли его эти ужасные белые; они ответили — нет. Тогда один из матросов хотел дать Эквиано немного алкоголя, чтобы успокоить, но маленький мальчик испугался и отказался. Один из черных торговцев заметил его реакцию и сам протянул напиток Эквиано. Мальчик выпил, но это имело противоположный эффект от ожидаемого. Никогда не пробуя ничего подобного, мальчик впал «в настоящую панику». Но потом ему стало еще хуже. Как только черные торговцы получили оплату, они покинули судно, и Эквиано совсем отчаялся: «Теперь я понял, что меня лишили шанса увидеть родину, и у меня не осталось ни малейшей надежды вернуться на берег». После того как он почувствовал зловоние трюма и испытал порку за отказ от пищи, он стал мечтать поменяться местами «с самым последним рабом в моей стране». Наконец, в полном отчаянии он пожелал, «чтобы последний друг — Смерть — освободил бы его» [158].

Работорговля всегда собирала воедино разные группы людей и до некоторой степени выравнивала культурные различия между ними. Эквиано не смог сразу найти своих «соотечественников», и действительно, ему пришлось долго их искать. Кроме игбо, на борту судна, судя по всему, должны были быть народы нуgе, игала, идома, тив и агату, которые жили севернее родной деревни Эквиано; иджо — южнее, и восточнее — целая языковая группа — ибибио, инанг, эфик (все говорящие на языке эфик), ододоп, экой, эаджахам, экрикук, амон и энионг. Большинство этих людей говорили на разных языках, но многие, возможно большинство, должны были говорить или понимать язык игбо, который был важен для развития торговли этого региона как на побережье, так и вдали от берега. Некоторые невольники должны были говорить на смешанных языках — добавляя английские и португальские слова. Взаимопонимание на борту судна было непростым, но для понимания существовали разные средства [159].

На рабском судне Эквиано и многие другие узнали, что они были игбо. В деревне Эквиано, как и везде, термин «игбо» не был словом для определения своей идентичности. По мнению известного игбо / нигерийского автора Чинуа Ачебе, слово Igbo первоначально имело «уничижительный смысл; оно обозначало людей, прятавшихся в кустах». Слово «игбо» было оскорбительным, обозначавшим в деревне чужака. Сам Эквиано подразумевал именно презрительное значение слова «ойибо»³⁵, когда называл так народ аро. Но на невольничьем корабле, где все были вне своих деревень, более широкие общие черты неожиданно начали перевешивать местные различия. Культурное единство, особенно язык, несомненно, имеет решающее значение для сотрудничества и взаимодействия. Игбо, как и другие африканские народности, во многом были продуктом работорговли. Другими словами, на судне шел процесс этногенеза [160].

Вскоре Эквиано понял, что на борту корабля систематически использовалось насилие. Белые «выглядели и поступали, как мне казалось, крайне дико, я никогда не встречал среди других людей таких случаев зверской жестокости», какие регулярно происходили на борту судна. «Бедных африканцев», которые смели сопротивляться, отказывались принимать пищу или пытались выпрыгнуть за борт, избивали и пороли. Самого Эквиано несколько раз били за то, что он отказывался от еды. Он также отметил, что насилие применялось не только к невольникам. Однажды, когда мальчик с другими невольниками находился на палубе, капитан приказал выпороть белого матроса, которого «хлестали так нещадно большой веревкой около фок-мачты, что от этого он умер, и они выбросили его за борт, как скотину». Такая жестокость была не единичным случаем, но частым явлением. Использование насилия даже против команды усиливало ужас Эквиано: «Это заставило меня бояться этих людей еще больше; и я ожидал ничего иного по отношению к себе».

Одна из самых ценных частей записей Эквиано о пребывании на работорговом судне — его запись разговоров, которые велись в трюме и на палубе. Как ребенок и человек из отдаленного от побережья района, он меньше других разбирался в европейцах и их образе жизни. Стараясь найти общий язык с людьми разных культур, он искал и находил людей «его собственной нации» среди «бедных закованных невольников». После страха перед каннибализмом его больше всего заботил вопрос: «Что они сделают с нами?» Некоторые из невольников «сказали мне, что нас отправляют в страну белых людей, чтобы мы на них работали». Этот ответ, как объяснил Эквиано, его успокоил: «Если это только работа, то мое положение было не настолько отчаянным».