Ветер раскачивал сухие стебли травы. День понемногу серел — облачный фронт гнал синеву небес на восток. Крылья маленьких мельничек Чарли буйно вращались. С севера летели, слегка извиваясь, караваны гусей, спешивших поймать последние лучи солнца. Не самое подходящее было время для занятий живописью.

— О, — ответила Флоренс, — я просто пишу то, что мне нравится, понимаешь? То, что без меня не станет красивым.

Она держала в левой руке деревянную палитру, просунув в ее отверстие большой палец. На палитру были выдавлены сгустки разных красок. Флоренс касалась кончиком кисти двух или трех и переносила получившуюся смесь на холст. Писала она в точности то, что видели мои глаза, — наверное, решил я, это и есть стиль «Американских Полуночников», мне он представлялся граничащим с чудом и все-таки странным. К тому же я не понимал, почему Флоренс сказала, что без ее картины почтовая контора не станет красивой. Я же видел ее своими глазами — контора как контора, ничего красивого в ней не отыщешь.

— Вообще-то, я никогда не была настоящей художницей, — продолжала Флоренс. — Вот моя сестра, Дина-Лор, та да. Пока ее горе не убило. И отец был художником — примитивистом, хотя на самом деле он работал рубщиком льда в Сурисе, это такой город в Манитобе. Может быть, по этой причине я и пишу здесь, на Южной Манитоба-стрит.

Она снова повернула ко мне полное, округлое лицо. Сузившиеся карие глаза ее поблескивали, сильные короткопалые ладони покраснели на холодном ветру.

— Ты ведь не знаешь даже, где она, эта самая Манитоба, находится, так, Делл? Или что это такое?

Ей было весело, как, по моим догадкам, и всегда.

— Я знаю, что она такое, — ответил я, обрадованный тем, что Флоренс помнит мое имя.

Манитоба была провинцией. Впрочем, я знал о Канаде только то, что услышал от Милдред и Чарли. А сейчас все думал о том, что я, по словам Флоренс, подрос. Подрасти-то я был бы и рад, но не думал, что месяц — достаточный для этого срок. С тех пор как меня сюда привезли, мне даже постоянно казалось, что я становлюсь все меньше и меньше.

— А вот что означает «Саскачеван», тебе, скорее всего, не известно, — сказала Флоренс, глядя поверх палитры на картину.

— Не известно, — согласился я.

— То-то и оно. Рада сообщить тебе, что это «быстро текущая река», которых здесь, где мы с тобой сейчас находимся, почитай, и нет. Это на языке племени кри, я на нем не говорю. Все, что тебе сейчас требуется, это карта и учебник по истории. Карта скажет, что Манитоба, в которой я родилась, находится не так уж и далеко отсюда — с точки зрения спутника.

Слово «спутник» получалось у нее не таким, как его произносили по радио, а с протяжным «у», как «Рузвельт» у Руди. Спуутник. Флоренс принялась затемнять белый фронтон разваливавшейся почтовой конторы, приводя его в соответствие с тем, какой я видел, с обветшалым.

— По правде сказать, — продолжала она, — мне нравится работать под открытым небом. Ну и скучаю я, само собой, по этому городку. Было время, я проезжала мимо него, направляясь из Хата к Артуру. В наши первые романтические дни. Тогда здесь еще жили люди — в одном-двух домах. И почему-то он притягивает меня до сих пор.

Она нахмурилась, вглядываясь в картину.

— С тобой такое уже случалось? Ты слышишь слово «навсегда», и оно вдруг приобретает совсем иной смысл. Со мной это происходит сплошь и рядом.

Да, со мной это случалось. Применительно к слову «преступник». Для меня оно всегда имело одно значение. Бонни и Клайд. Аль Капоне. Розенберги. А теперь им обозначались мои родители. Хотя говорить об этом я не собирался. Просто сказал:

— Да. Случалось.

— Так. А скажи, тебе у нас здесь нравится? — Флоренс взглянула на меня в третий раз, желая удостовериться, что я заметил, с какой старательностью она раскрашивает почтовую контору. — Канадцам вечно хочется, чтобы всем здесь нравилось. И «у нас» — в особенности чтобы всем нравилось у нас.

Она осторожно коснулась маленькой кистью двери почтовой конторы, затем немного повернула голову в сторону и искоса обозрела результат.