— Да, мэм, — сказал я.

Голос ее звучал нормально — так, будто она может сию же минуту выйти из камеры и начать прогуливаться, беседуя с нами, по коридору. Встреча с ней поразила меня сильнее, чем встреча с отцом, отнюдь не производившим впечатление человека, которому в тюрьме ну никак не место. И при этом чувствовал я себя здесь каким-то ненужным, неспособным просто смотреть на вещи. У меня не шло из головы ее обручальное кольцо, однако спрашивать о нем я не хотел.

— Когда ты отсюда выйдешь? — требовательно спросила Бернер. Она плакала, но старалась удерживать слезы.

— Какое-то время мне здесь пробыть придется, — ответила мама. — Мы с моей подругой как раз об этом и говорили.

Она оглянулась на крупную женщину, которая лежала лицом к стене, дыша глубоко и размеренно. Одна ее нога покоилась поверх другой.

— Я пыталась дозвониться до вас, — продолжала мама. — Мне разрешили позвонить только один раз. Вы не ответили. Наверное, выходили куда-то.

Она поморгала, глядя на нас сквозь очки. От нее пахло потом. Обычный ее запах. А от тюремного наряда мамы веяло накрахмаленной чистотой.

— Что теперь будет с нами? — спросила Бернер. Слезы уже текли по ее щекам, подбородок подрагивал. Снаружи, на улице, проезжали мимо тюрьмы машины. Одна из них загудела. Это «снаружи» находилось так близко от нас. Мне не хотелось, чтобы Бернер плакала. Слезами ничему не поможешь.

— Куда мы поедем? — спросил я, вспомнив о мисс Ремлингер, которая должна была приехать и забрать нас из дома.

— Увидите. Это будет для вас сюрпризом. Чудесным. — Мама улыбнулась, покивала. — Я спасла вас обоих. Милдред вот-вот приедет за вами. Странно, что до сих пор не приехала.

Сквозь решетчатые двери в коридор вошел сопровождаемый еще одним полицейским молодой мужчина в светло-коричневом костюме, с кейсом в руке. Он направился было к нам, но остановился у камеры отца. Из нее высунулась отцовская рука. Молодой человек пожал и потряс ее. Отец засмеялся, сказал: «Хорошо, хорошо». Увидев, как этот мужчина разговаривает с отцом, я подумал, что связь между нашими родителями ослабла. Возможно, поэтому маме и стало легко. Что-то покинуло ее. Бремя.

— Вам не кажется, дети, что пора домой возвращаться? — сказала она сквозь прутья решетки.

Луч позднего утреннего солнца проник в ее камеру Мама отпустила наши ладони, улыбнулась. Мы еще и двух минут не пробыли рядом с ней. И не сказали ничего, способного хоть что-то изменить. Не знаю, впрочем, на что мы рассчитывали.

— Ты нас не любишь? — спросила, борясь со слезами, Бернер. Я посмотрел на сестру, дернул ее за руку. Она совсем пала духом.

— Конечно, люблю, — ответила мама. — Вот уж о чем вам беспокоиться не стоит. На это вы положиться можете.

Она потянулась маленькой ладошкой к лицу Бернер, но та не подступила ближе к решетке. И ладонь мамы повисла в воздухе, на миг.

— Ты собираешься покончить с собой? — спросил я. Табличка с красными буквами маячила прямо перед моими глазами. Я не мог выбросить ее из головы. Этого вопроса я никогда еще никому не задавал — только теперь, маме.

— Разумеется, нет.

Она покачала головой. Взглянула на окно за нами. Мама солгала. Она же покончила с собой в Северной Дакоте и, вполне возможно, именно в тот день, в тюрьме, как раз и пришла к мысли об этом.

— Я ведь тебе говорила, — продолжала она. — Я человек слабый.