— Маме вашей мы тут особый уход обеспечиваем, — продолжал полицейский. — А папа у вас — он, конечно, кремень-мужик.

Он повел нас по бетонному полу, поблескивавшему зеленоватыми и темными полосами. Первая камера, которую мы миновали, была пустой и темной.

— Долго ваши родители у нас не просидят, — продолжал, пощелкивая приволакиваемой ногой, полицейский. Я вдруг заметил в его левом ухе слуховой аппарат. — В среду не то в четверг их отправят в Северную Дакоту.

И тут мы оказались перед камерой занятой — нашим отцом, сидевшим в полумраке на металлической койке, накрытой голым матрасом, под которым виднелись на бетонном полу выпавшие из него клочья белого тика. Я почему-то решил, что это отец матрас и порезал.

— Зря вы пришли, ребятки, — громко сказал он таким тоном, точно в появлении нашем не сомневался.

Отец встал с койки. Разглядеть его как следует я не смог — хоть и увидел, что он облизывает губы как человек, у которого пересохло во рту. Глаза его были раскрыты шире обычного. Бернер отца не заметила и прошла мимо камеры, но, услышав его голос, сказала: «Ой, извини», остановилась и повернулась к нему.

— Слишком уж я на правительство полагался, вот в чем моя беда, — произнес отец, обращаясь словно бы и не к нам.

К решетке он не подошел. Я не понял, о чем он говорит. Лицо у него было встревоженное, усталое и вроде бы похудевшее, хоть он и покинул дом только вчера. Покрасневшие глаза рыскали вправо-влево, как бывало, когда отец пытался найти человека, которому сможет угодить. Южный акцент его усилился.

— Убивать кого-нибудь я и думать не думал, об этом даже говорить нечего, — продолжал он. — Хоть и мог бы.

Он посмотрел на меня, на Бернер и снова присел на койку, зажав кулаки между коленями, словно желая показать, что человек он терпеливый. Одежда на нем была та же, в какой его увезли полицейские, — джинсы, белая рубашка. А вот ремень из змеиной кожи и сапоги у него отобрали, оставив отца в одних грязных носках. Он был нечесан, небрит, лицо казалось серым — совсем как на фотографии в газете.

А меня вдруг охватил покой. Кто бы мог подумать? Рядом с отцом я чувствовал, хоть он и сидел за решеткой, что мне ничто не грозит. И я собрался спросить его о деньгах. Откуда они взялись.

— Мы принесли для тебя туалетные принадлежности, но отдать их тебе нам не разрешили, — сказала Бернер неуверенным, непривычно тонким голосом. Руки она держала за спиной. Не хотела прикасаться к прутьям решетки.

— О, туалет у меня тут имеется.

Отец глянул вбок, на лишенный крышки стульчак, с виду грязный и соответственно пахнувший, потом помассировал одно свое запястье, за ним другое и снова облизал губы, не сознавая, как мне показалось, что делает это. После чего протер лицо ладонями, зажмурился и снова открыл глаза.

— Когда тебя выпустят? — спросил я. Я вспомнил, как Бернер назвала наших родителей врунами, а следом мне полезли в голову и другие мысли. О Северной Дакоте. О синем летном костюме отца.

— Ты это о чем, сынок? — Он слабо улыбнулся мне.

— Когда тебе разрешат вернуться домой? — громким голосом спросил я.

— Когда-нибудь, наверное, разрешат, — ответил отец. Похоже, этот вопрос его не занимал. Он взъерошил пальцами волосы, совсем как в субботу в машине. — Вы на этот счет не беспокойтесь. Вам ведь вот-вот в школу идти, верно?

— Да, верно, — ответил я. Похоже, отцу казалось, что в тюрьме он сидит уже давно. Раньше он знал, когда начинаются занятия в школе.

— Вы с Бернер в шахматы друг с дружкой играете?