— Что будем делать после того, как увидимся с ними? — Мне хотелось, чтобы Бернер сказала: как-нибудь выкрутимся.
— Устроим завтрак в отеле «Рэйнбоу», — ответила она, — пригласим всех наших друзей и попразднуем.
Бернер вообще никогда не шутила — отец говорил, что в этом она похожа на маму. Нет у нее веселой жилки — вот как он говорил. Однако, услышав от нее, что мы пойдем в отель «Рэйнбоу» и друзей пригласим, я подумал, что, может быть, шутила она постоянно, да только никто этого не замечал. Сестра была очень непростым человеком. Она отвернулась от окна, скрестила на груди руки и взглянула мне прямо в лоб — Бернер делала так, когда желала дать понять, что не так уж я и умен. А потом улыбнулась.
— Я не знаю, что мы будем делать, — сказала она. — Все то, что делают дети, чьи родители сидят в тюрьме. Будем ждать, когда случится еще что-нибудь плохое.
— Надеюсь, ничего не случится, — сказал я.
— Тебе не придется долго его искать, — сказала Бернер. — Оно само отыщет тебя — там, где ты прячешься.
Наверное, некоторые люди так и рождаются со знанием жизни. Бернер уже поняла, что все, случившееся прошедшим днем и ночью, случилось
36
Тюрьма размещалась в глубине здания суда округа Каскейд, на Второй Северной авеню. Два дня назад мы проезжали мимо нее с отцом. А я и раньше ездил мимо на велосипеде, отправляясь в магазин «Мир увлечений». Большой трехэтажный каменный дом с широкой лужайкой перед ним, бетонными ступенями, флагштоком и цифрами «1903», вырезанными в камне над входом. Старые дубы затеняли траву лужайки. На крыше здания стояла статуя женщины с весами — я знал, что она имеет какое-то отношение к правосудию. Иногда там можно было увидеть машины Управления шерифа, полицейских, которые вводили в тюрьму или выводили из нее людей в наручниках.
Прежде чем войти в тюрьму, мы с Бернер обошли весь этот квартал кругом. Хотели выяснить, выходят ли окна камер на улицу, — оказалось, не выходят. Вступив в гулкий вестибюль, мы увидели справа табличку: «ТЮРЬМА В ПОДВАЛЕ — НЕ КУРИТЬ». Кроме нас никого в вестибюле не было. Мы спустились по темному лестничному маршу к железной двери, на которой красными буквами было написано: «ТЮРЬМА». А пройдя через дверь, увидели коридор, упиравшийся в стеклянное окошко офиса, в котором горел свет. Там сидел за столом, читая журнал, полицейский в форме. За его спиной виднелась — этого мы не ожидали — решетчатая дверь, ведшая во второй коридор, бетонный, с камерами по одну его сторону. Другая стена была сплошь бетонной, с зарешеченными же окнами под потолком, пропускавшими блеклый свет, который казался прохладным и приятным, хотя что уж приятного могло быть в таком месте? Где-то там, за дверью-решеткой, и находились наши родители.
Когда мы шли от дома по мосту, в который упирается Сентрал-авеню, мимо железнодорожного вокзала, через центр города, утро было ярким и теплым и все те же пушистые облака плыли над горами к восточным равнинам. Согретый солнцем утренний ветерок овевал нас сладким запахом реки. По ней плыли каноэ с наслаждавшимися последними остатками лета людьми. Мы с Бернер несли по бумажному пакету с туалетными принадлежностями, которые, как мы решили, могут понадобиться нашим родителям в тюрьме. Безопасная бритва отца. Кусок мыла. Тюбик зубной пасты и зубная щетка, тюбик крема для бритья, бутылочка тоника для волос, расческа. Бернер несла пакет, предназначавшийся для мамы.
В понедельник утром машин по мосту через Миссури проезжает много. Мне дважды показалось, что я заметил — в двух разных машинах — мальчика, знакомого мне по школе. Мы с Бернер ничем в глаза не бросались — просто двое детей, идущих с бумажными пакетами по мосту. Невидимки. И все же я думал: если кто-то узнает меня и поймет, что я направляюсь в тюрьму навестить родителей, вынести это мне будет не по силам. Я тогда утоплюсь, прыгнув с моста в реку.
Сидевший за стеклом полицейский был большим, улыбчивым мужчиной с аккуратным пробором в коротких черных волосах, — нам он, казалось, обрадовался. Бернер объяснила ему через отверстие в стекле, кто мы такие, сказала, что здесь, насколько нам известно, находятся наши родители и мы пришли повидаться с ними. Полицейский, выслушав ее, разулыбался еще шире, поднялся из-за стола и, открыв прорезанную рядом с его окном железную дверь, на которой значилось «ТЮРЕМНЫЙ БЛОК», вышел к нам — в конец коридора, где стояло несколько пластмассовых стульев, привинченных к выкрашенному коричневой краской полу. В коридоре попахивало сосновым дезинфицирующим средством и чем-то сладким, жевательной резинкой, что ли. В тюрьме запахи бьют в нос сильнее, чем где-либо еще.
Полицейский сказал, что обязан проверить, что у нас в «мешках». Мы показали ему содержимое пакетов. Он, рассмеявшись, сказал — вы, конечно, молодцы, что принесли эти штуки, но родителям вашим они не нужны, да и правила тюрьмы передавать заключенным подарки запрещают. Он подержит пакеты у себя, а мы, уходя, заберем их. Мужчиной он был грузным, круглолицым, заполнял свою коричневую форму до отказа. И очень сильно хромал, припадая на одну ногу так, что при каждом шаге, сопровождавшемся негромким металлическим щелчком, касался рукой колена. Я решил, что нога у него, наверное, деревянная. Что настоящую он потерял на войне. Мне о таких случаях было известно. Его и в полицию, скорее всего, взяли только на том условии, что он будет тюремщиком. По дороге в тюрьму я думал, что мы можем встретить в ней Бишопа и другого полицейского, краснолицего, что они узнают нас и поговорят с нами. Однако их нигде видно не было, отчего тюрьма показалась мне еще даже более чужой.
После того как тюремщик — имени своего нам не назвавший — забрал у нас пакеты, заставил вывернуть карманы и показать внутренность нашей обуви, он возвратился в свою комнатку, достал из стола большой металлический ключ и поманил нас к себе. Пол за железной дверью оказался светло-желтым, и я даже сквозь подошвы почувствовал, что он жестче и холоднее, чем пол нашего дома. Наверное, это и ощущает каждый, кто сидит в тюрьме, — что назначение ее противоположно назначению его дома.
Дорогой мы с Бернер говорили о том, что скажем нашим родителям. Однако, пройдя в решетчатую дверь за столом полицейского, которую он отпер большим ключом, мы и друг другу-то ничего не сказали. Бернер несколько раз кашлянула и облизала губы. По-моему, она уже жалела, что пришла сюда.
За решеткой обнаружилась еще одна дверь, такая же, пространства между ними для нас троих хватило едва-едва. Судя по всему, сбежать отсюда было невозможно. Здесь стоял аромат все того же соснового дезинфектанта, однако к нему примешивались запахи еды и, возможно, мочи, как в школьном туалете. Лязг, с которым открылась дверь, эхом прокатился по бетонному коридору. Из стены торчал водопроводный кран, под краном лежал свернутый черный шланг; бетонный пол, никак здесь не окрашенный, влажно поблескивал.
Мы видели лишь ряд ведших в камеры дверей. Где-то разговаривал по телефону мужчина — не наш отец. Из расположенных под потолком зарешеченных окон доносились звуки ударов баскетбольного мяча о землю, шарканье бегущих ног. Кто-то — опять-таки мужчина — засмеялся, потом мяч ударился о металлический баскетбольный щит, такой же, наверное, как в парке, где мы играли летом с Руди. К проливавшемуся в окна жиденькому зеленоватому свету добавлялся желтоватый — свет потолочных, забранных в проволочные колпаки лампочек, до пола почти не доходивший. Коридор смахивал на сумрачную пещеру. Мне он, пожалуй, понравился бы, если б не мысль о том, что где-то здесь сидят под замком наши родители.
— Постояльцев у нас нынче не много, — сказал хромой полицейский, пройдя с нами через вторую дверь и заперев ее. Револьвера у него, кстати сказать, не было. — Они обычно выписываются в понедельник, с утра пораньше. Им наше гостеприимство быстро надоедает. Правда, как правило, они потом опять возвращаются к нам.
Похоже, человеком он был веселым. На столе его стоял крошечный красный транзисторный радиоприемник, в котором что-то негромко пел Элвис Пресли.