Любопытно, что текстологический анализ позволяет говорить о единой литературной основе описаний погребения Аскольда и Дира под 6390/882 г. («несоша на гору и погребоша и на горе»), Олега под 6420/912 г. («и с того разболеся и умре, и плакашася людне вен плачем великим, и несоша и погребоша его на горе») и княгини Ольги под 6477/969 г. («разболелась уже <…> по трех днехъ умре Ольга, и плакася по ней… людье вен плачемъ великомь, [и] несоша и погребоша ю на месте»), а потому и об их трафаретности.
Не исключено, что основой этих сообщений послужил апокрифический рассказ, приведенный в описании смерти Моисея у Иосифа Флавия: «Когда Моисей объявил, что ему пришло время умереть, весь народ еврейский пролил слезы. <…> Со слезами все последовали за ним, когда он пошел на гору, где должен был умереть…». Знакомство русского летописца с «Иудейскими древностями», возможно, опосредованное через греческие хроники подтверждается наименованием в «Повести временных лет» царицы Савской правительницей Эфиопии: «Се же бысть, якоже при Соломане приде царица Ефиопьская к Соло-ману». Источником этой «ошибки» (на которой мы подробнее остановимся чуть ниже) и является упомянутое сочинение Иосифа Флавия.
Такие параллели показывают, что. скорее всего, летописное «есть же могила и до сего дне» является аналогом библейского «точного адреса» погребения патриархов и соответствует по смыслу более раннему обороту, который применяется по отношению к Адаму, Сифу, Еносу. Каинану, Малелеилу. Иареду. Мафусаилу, Ламеху и Ною: «и он умер» (Быт 5 5, 8. 11, 14, 17, 20, 27, 31; 9 29). Это, кстати, вовсе не исключает возможности существования реальной (пусть и легендарной) могилы, которую могли видеть летописец и его современники. Так, скажем, с именем Олега в Киеве, как отмечал М.С. Грушевский, связывали сразу две «могилы»: на Щековице ну Жидовских (Львовских) ворот.
Фразеологизм «есть же могила и до сего дне» встречается исключительно в сочетании с именами князей-язычников. Единственное исключение составляет Святополк Окаянный. Это могло объясняться тем, что он был «беззаконными», и, как считают некоторые исследователи, не являлся христианином. Основанием для такой догадки послужила, в частности, так называемая Эймундова сага. В ней Эймунд говорит о Бурислейфе (который традиционно идентифицируется со Святопол-ком): «И слышал я, что похоже на то, что он отступится от христианства…» К этому можно добавить и точку зрения М. П. Сотниковой и И. Г. Спасского, которые в свое время высказали предположение, что крестильное имя Святополка (Петр) «могло быть для этого князя не просто христианским, но и католическим». «Впрочем, — добавляют эти авторы, — никакими данными о вероисповедании Святополка наука не располагает». К тому же, до разделения церквей в 1054 г. говорить о католическом вероисповедании Святополка вообще вряд ли возможно. Впрочем, судя по всему, данный текст был написан уже после этой даты. Во всяком случае, как мы скоро убедимся, косвенные летописные характеристики Святополка подтверждают его «беззаконность» и вероотступничество…
По-видимому, исторической основой упоминания могилы, которая «есть и до сего дня» явился обычный для IX–X вв. курганный обряд погребения восточнославянских князей, выполнявших, возможно, не только государственные, но и жреческие функции. Вместе с тем такая связь позволяет слышать в этом обороте отголосок заклятия, лежавшего на тех, кто «преступил завет Господень, и сделал беззаконие» (Нав 7 15). Так, когда за нарушение священного запрета Ахан был убитв долине Ахор, на него «набросали… большую груду камней, которая уцелела
Такой вывод имеет серьезные последствия, ведь именно упоминание того, что могила Олега Святославича «есть и до сего дне у Вручь-его», послужило одним из оснований для датировки «Древнейшего свода» (либо, если речь идет об оппонентах А. А. Шахматова, иного произведения, предшествовавшего «Начальному своду»). А. А. Шахматов писал: «Сопоставляем следующие два места в тексте Повести временных] лет (Начального свода). Под 6485 (977) годом в рассказе о войне Ярополка с Олегом Древлянским, читаем: “И погребоша Ольга на месте у города Вручего, и есть могила его и до сего дне у Вручего”. Под 6552 (1044) находим: “Выгребоше 2 князя, Ярополка и Ольга, сына Свя-тославля, и крестиша кости ею, и положиша я въ церкви святыя Богородица”. Следовательно, с 1044 года могила Олегова уже не существовала близ города Вручего; она была разрыта (если, действительно, Олег был погребен близ этого города), и останки Олега были перенесены в церковь св. Богородицы. Отсюда видим, что статья 6485 года, содержащая приведенную выше фразу, составлена до 1044 года. Этот вывод наш согласуется с тем, что Древн[ейший] свод доходил только до 1039 года; он составлен, очевидно, до 1044 года». Правда, А. Г. Кузьмин считал, что запись о смерти Олега могла существовать «параллельно» с сообщением о перенесении его останков — «в разных традициях»
Рассказ о первом «законном» (и, судя по всему, вполне историческом) киевском князе, Игоре, оказывается гораздо лаконичнее. После весьма краткого упоминания о том, что после смерти Олега Игорю вновь пришлось «примучить» древлян и обложить их данью «болши Олговы». а затем удалось заключить мир с появившимися на восточных границах древнерусских земель печенегами, под 6449 (941) годом следует пространный рассказ о походе Руси на греков.
Многие детали этого похода совпадают с сообщением о походе на Царьград Олега. Как и отряды Олега, игоревы воины «их же емше. овехъ растинаху, другая аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изимахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железный посреди главы въбивахуть имъ. Много же святыхъ церквий огневи предаша, манасты-ре и села пожгоша, и именья немало от обою страну взяша». Но на этот раз удача отвернулась от Руси: греки сожгли вражеский флот. «Русь же видящи пламянь, вметахуся въ воду морьскую, хотяще убрести: и тако прочий възъвратпшася въ свояси». Судя по всему, этот-то рассказ и послужил основой для сообщения о предшествующем походе Олега на столицу Византии. И уже в нем были соединены фрагменты «Хроники» Георгия Амартола и Жития Василия Нового.
Действия Руси здесь соответствуют представлениям о том, как должны себя вести народы, появляющиеся в
То, что такой повтор не случаен, показывает рассказ той же Лаврентьевской летописи о том, как воспринималось нашествие иноплеменников:
Итак, летописное повествование о походе Игоря на греков невозможно рассматривать в качестве достоверной информации о том. «как это было на самом деле».
Летописец завершает историю князя Игоря знаменитого преданием о том, как тот попытался вторично получить дань с древлян: «В лето 6453. В се же лето рекоша дружина Игореви: "Отроци Свеньлъжи изо-делися суть оружьемъ и порты, а мы нази. Поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы”. И послуша ихъ Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше къ первой дани, и насиляше имъ и мужи его. Возьемавъ дань, поиде въ градъ свой. Идущу же ему въспять, размысливъ рече дружине своей: “Идете съ данью домови, а я возъврапцося, похожю и еще”. Пусти дружину свою домови, съ малом же дружины возъвратися. желая болыпа именья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сду-мавше со княземъ своимъ Маломъ: "Аще ся въвадить волкъ в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его; тако и се, аще не убьемъ его, то вся ны погубить”. И послаша к нему, глаголюще: “Почто идешп опять? Поималъ еси всю дань”. И не послуша ихъ Игорь, и вышедше изъ града Изъкоръстеня деревлене убиша Игоря и дружину его». Завершается этот печальный рассказ уже рассмотренным нами оборотом: «И погре-бенъ бысть Игорь, и есть могила его у Искоръстеня града въ Деревехъ и до сего дне».
История с убийством Игоря находит подтверждение в греческой «Истории» Льва Диакона. Согласно ей, обращаясь к Святославу, император Иоанн Цимисхий якобы сказал: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца твоего Ингоря, который, презрев клятвенный договор1 приплыл к столице нашей с огромным войском на 10 тысячах судов, а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды. Не упоминаю я уж о его [дальнейшей] жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев[5] [6], он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое».
Летописные предания о княгине Ольге, по признанию практически всех исследователей, имеют фольклорное происхождение.
Это. прежде всего, легенда о мести Ольги древлянам за смерть своего супруга. Первых послов, предлагавших киевской вдове выйти замуж «за князь свой Маль», она приказала похоронить живьем («засы-пати я живы») в ладье, в которой киевляне принесли их на ольгин двор. Второе посольство было сожжено в бане («деревляне начаша ся мыти; и запроша о нихъ истобъку, и повеле зажечи я оть дверий, ту изгореша вен»). Затем Ольга отправилась в древлянскую землю, чтобы, как она якобы сказала, «иде же убисте мужа моего, да поплачюся надъ гробомъ его, и створю трызну мужю своему». На тризне она напоила хозяев «и повеле дружине своей сечи деревляны; и исекоша ихъ 5000», после чего вернулась в Киев.
По мнению Д. С. Лихачева, «Ольга говорит иносказательно о мести, послы же древлян не понимают иносказательного языка Ольги и воспринимают лишь поверхностный, прямой смысл ее речей, считая их лишь традиционной свадебной обрядностью». Овдовевшая княгиня как бы загадывает древлянам три загадки: о ладье, бане и пире — как элементах погребального обряда. Внешне обещая воздать послам почести. Ольга в прпкровенной форме обрекает их на смерть. «Как это обычно бывает в сказках. — пишет Д. С. Лихачев, — женихи или сваты, не сумевшие разгадать загадки царевны-невесты, должны умереть».
Позднее, уже в «Повесть временных лет» было вставлено предание о четвертой мести древлянам. Под 6454 [946] годом сообщается, что «Ольга съ сыном своимъ Святославомь собра вой много и храбры» и «победита деревляны», но их стольного города Искоростеня взять не смогла. Тогда Ольга прибегла к хитрости. Она сказала якобы древлянам: «Азъ… уже не хощю мъщати, но хощю дань имати помалу, и смирившися с вами пойду опять..: дадите ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи». Обрадованные древляне так и сделали. Ольга же раздала своим воинам по голубю и по воробью и приказала привязать к каждой птице по платку, в который была завернута сера. Когда стемнело, платки подожгли и отпустили птиц. Те полетели в свои гнезда, которые были под стрехами домов, и так подожгли весь город. «И побегоша лю-дье изъ града, и повеле Ольга воемъ своимъ имати а. яко взя градъ и пожьже й; старейшины же града изънима. и прочая люди овыхъ изби, а другия работе предасть мужемъ своимъ, а прокъ их остави платити дань. И възложпша на ня дань тяжьку».
Аналогичное предание содержится в скандинавской саге о Харальде Суровом: «Когда Харальд приплыл на Сикилей. он воевал там и подошел вместе со своим войском к большому городу с многочисленным населением. Он осадил город, потому что там были настолько прочные стены, что он и не помышлял о том, чтобы проломить их. У горожан было довольно продовольствия и всего необходимого для того, чтобы выдержать осаду. Тогда Харальд пошел на хитрость: он велел своим птицеловам ловить птичек, которые вьют гнезда в городе и вылетают днем в лес в поисках пищи. Харальд приказал привязать к птичьим спинкам сосновые стружки, смазанные воском и серой, и поджечь их. Когда птиц отпустили, они все полетели в город к своим птенцам в гнезда, которые были у них в крышах, крытых соломой или тростником. Огонь распространился с птиц на крыши. И хотя каждая птица приносила немного огня, вскоре вспыхнул большой пожар, потому что множество птиц прилетело на крыши по всему городу, и один дом стал загораться от другого, и запылал весь город. Тут весь народ вышел из города просить пощады, те самые люди, которые до этого в течение многих дней вызывающе и с издевкой поносили войско греков и их предводителя. Харальд даровал пощаду всем людям, кто просил о ней, а город поставил под свою власть».