В залах заседаний начинает витать термин «наихудший сценарий». Протоколы помощи пересматриваются в рамках подготовки к террористическим атакам или биологической войне, лихорадке Эбола или коронавирусу, хотя у нас до сих пор нет реального представления о том, что нас ждет. Мы даже не можем себе этого вообразить. Мы надеваем маски на случай птичьего гриппа или атипичной пневмонии, планируем зоны карантина, запасаемся неизвестными противовирусными препаратами, эффективность которых не доказана, но это все, что у нас есть. Бесконечные заседания. Одни и те же люди обсуждают одни и те же вещи каждую неделю, и никто ничего не предпринимает. «Это какой-то День сурка», – говорит мне медсестра.
Тем не менее сезон гриппа наступает ежегодно, и беспокойство вызывает количество сотрудников, которым может потребоваться двухнедельный больничный или отпуск. Прививка от гриппа делается всем сотрудникам Национальной службы здравоохранения не для того, чтобы защитить их от болезни, а для того, чтобы защитить организацию от их больничных.
Декабрь продолжается. В этом месяце всегда случается пауза, прежде чем больница начинает переполняться, и для меня эта пауза – возможность поразмышлять о своих собственных действиях и опыте. Жизнь проходит с такой скоростью, что, может быть, именно в эти тихие минуты, когда все спокойно, наш внутренний мир получает шанс. Мы узнаем, кто мы на самом деле и из чего мы сделаны. Мы начинаем подвергать сомнению нашу человечность, нашу уязвимость и даже нашу мораль.
Как сотрудники на передовой, мы живем в условиях, где иногда нет правильных или, наоборот, неправильных решений. Мы всегда сомневаемся в своих действиях: сделали ли мы все возможное, верно ли поступили. Соблюдать принцип «Не навреди» не всегда возможно, несмотря на все наши усилия. Часто медицина и сестринское дело – это выбор меньшего из зол. Единственный способ справиться со всем этим – думать о сострадании. Задавать себе трудные вопросы. Рассматривать интересы пациента и его семьи как приоритет. Относиться к ним так, как будто они мои близкие. Я всегда считала, что уход за больными – это спасение жизней. Что пациенты хотят жить любой ценой. Что так хотят, по крайней мере, их семьи. Я ошибалась. Важнее всего, как для пациентов, так и для их семей, сострадание, достоинство, уважение и забота.
Генри – самый красивый ребенок, которого я когда-либо видела. Меня отправили ухаживать за ним в пятую палату на долгую смену – 12,5 часов. Таких смен у меня четыре подряд, так что, наверное, я проведу все это время рядом с ним, интенсивно знакомясь с его семьей. Генри восемнадцать месяцев, его госпитализировали с энцефалитом, вирус серьезно поразил его мозг. У ребенка шесть дней подряд случался припадок за припадком, каждый из них был длиннее предыдущего, с каждым было все труднее справиться. Последний так и не купировался никакими лекарствами. Крошечное тело малыша выгибается, кулаки сжимаются, а глаза закатываются так далеко, что я могу видеть только белки. Его голова ритмично дергается вправо каждую секунду. Ноги Генри вытягиваются, как у балерины.
– Где он?! – громко спрашивает его мама Ширли. – Где мой ребенок?! Этот не настоящий, это какая-то кукла из фильма ужасов.
Генри действительно выглядит одержимым. Зомби-хоррор версия ребенка. Искривленный, сражающийся с невидимым врагом. Мы должны ввести его в медикаментозную кому, дать успокоительное и парализовать до тех пор, пока не прекратятся подергивания, скручивания и тряска. Пока врачи обсуждают фармакологическую нейропротекцию и комплексные планы лечения, я держу Ширли за руку. Свободной рукой она гладит голову Генри.
– Хватит страданий, – шепчет она. – Пожалуйста, больше никаких страданий.
Неврологические заболевания – мой главный рабочий интерес, и в настоящее время я пишу протоколы ведения неотложных неврологических состояний, одержимая исследованиями наиболее эффективного лечения грыж. Все виды болезней носят сезонный характер и выходят из моды, как и сами отделения. Мы видим, как некоторые из них становятся региональными, затем централизованными, затем снова региональными, и менеджеры заново изобретают велосипед каждые несколько лет. Старшие медсестры все это уже видели. «Полный круг» – термин, который мы слишком хорошо знаем.
– Мы возвращаемся к тому, как это было 20 лет назад, и через 10 лет мы вернемся к этому снова, – говорит мне Трейси, одна из самых опытных медсестер отделения интенсивной терапии. – Какая чертова пустая трата времени и денег! Можно просто спросить медсестер.
Действительно, медицинских сестер слушают редко, и даже когда больницы строятся, им приходится бороться. Трейси рассказала мне о палате, блестящей и новой, со стеклянным фасадом, который пришлось переделывать, так как из-за него в комнате круглый год царил тропический климат, несмотря на кондиционирование воздуха.
– Любая медсестра сказала бы архитектору, что сильная жара и бактерии – несовместимое сочетание.
И Трейси убегает, торопливо съедая тост. Она всегда торопится, хотя сегодня довольно спокойно и тихо. Приближаются зимние холода – самое загруженное время года. Но перед бурей наступает затишье: есть время для размышлений и планирования. Даже если не осознаем этого, мы находимся в гармонии с природой. Подобно больницам, наши собственные тела могут успокоиться перед штормом. Перед самой смертью у людей часто наступает период просветления. Родственники отмечают, что их близкий вроде бы оживился и выглядит лучше. А медсестры знают, что это вероятный признак скорой смерти. Точно так же, как акушерки знают, что дети рождаются в полнолуние чаще, медсестры понимают, что в последние дни и часы люди часто кажутся наиболее умиротворенными.
Прошло несколько недель, а Генри все еще жив. У него полиорганная недостаточность и необратимое повреждение головного мозга.
– Врачи объяснили, что он никогда не проснется, – говорит мне Ширли. – Аппараты просто оттягивают его смерть.
Медицинская этика – уважение, благодеяние, непричинение вреда, справедливость – столь же важна для интенсивной терапии, как лекарства и технологии. Возможно, даже больше. С учетом желания семьи Генри, консультант и междисциплинарная команда решили, что его лечение будет прекращено. Ширли говорит мне о желании, чтобы Генри умер естественной смертью. Сегодня его отключат от аппарата ИВЛ и удалят дыхательную трубку. Ширли смотрит на аппараты.
– Единственное, что поддерживает его жизнь в данный момент – это дыхательный аппарат. Они остановили диализ и прекратили вводить лекарства для сердца, – она берет его руку, складывает его крошечные пальчики вокруг своих. – Я не хочу, чтобы он умер вот так. Не на аппарате. Я не позволю своему сыну больше страдать.
У нас нет возможности спасти жизнь Генри, но важно обеспечить ему безболезненную и достойную смерть, ведь воспоминания об этом моменте останутся у его семьи на всю жизнь. Каждая деталь имеет значение. Я убеждаюсь, что аварийная тележка не слишком близко, что бригада ни при каких обстоятельствах не включит аварийный сигнал. Последнее, что мне нужно, это комната, заполненная нетерпеливыми сотрудниками, которые не знают обстоятельств и будут пытаться реанимировать Генри. Я удостоверяюсь, что документация находится поблизости и все в порядке. Выбираю самое спокойное время, когда родители других детей ушли на обед. Мы не знаем, что произойдет. Генри может еще немного задержаться в этом мире, а может уйти сразу. Он уже находится на инфузии морфина для обезболивания. Ему будет комфортно, что бы ни случилось. Я готовлюсь как могу, но все еще не чувствую себя уверенной. Что-то внутри меня тянет, царапается. Во рту привкус пыли, тупая боль в затылке. Я чувствую себя так, будто забыла что-то действительно важное.
Мы фиксируем время: 13:00. И все, о чем я могу думать весь день, это то, что мне придется сделать. Обо всех деталях, которые будут так важны. Работа медсестры так часто связана со спасением жизни. Но сегодня быть медсестрой означает позволить пациенту умереть. Ребенку. Это кажется противоестественным. Я забочусь о Генри в последний раз: приглушаю свет, наполовину закрываю жалюзи, ставлю кувшин с пресной водой и несколько чашек. Проверяю и перепроверяю, достаточно ли у меня аспирационных катетеров и кислородных масок нужного размера. Я знаю, что Генри не будет подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, но все еще могу кое-что для него сделать. Прекращение лечения – это не прекращение ухода: кислород, отсос, жидкости, лекарства. Я меняю прикроватные кресла на самые удобные, которые могу найти, и выбираю подушки с новыми наволочками. Я даже осматриваю сами наволочки, чтобы убедиться, что на них нет крошечных дырочек или пятен. Нахожу коробку с салфетками. Консультант заходит ко мне: