Наконец, я сказал открытым текстом, что мне пора. Мне и правда было пора. Следующая заминка состоялась у порога. Она томительно долго записывала свои телефоны и разъясняла, когда ее можно застать дома, а когда на мобильном. Заподозрив, что я не в полной мере усвоил эту информацию, принялась чертить на бумажке свое расписание. Потом удовлетворенно выслушала слова благодарности, которые как-никак заслужила. Долго жала мне руку, сочувственно заглядывала в глаза. Осталась, наверное, разочарована тем, что я вел себя столь апатично.

Мать позвонила раз десять, чтобы удостовериться, что я к ним приду. Твердила, что после обеда будет наплыв посетителей и что если я «не хочу мешаться», то должен поторопиться. Я отвечал — это уж как получится, приеду сразу, как освобожусь, — и снова старался сосредоточиться на работе. Лак подсыхал быстро, отвлекаться — значило загубить крышку витрины. Но мама твердо настроилась узнать, когда именно я появлюсь. После каждого звонка приходилось, сунув кисть в банку с лаком, осторожно брать телефон двумя пальцами, — руки были совершенно липкие, — следя при этом, чтобы он не прикасался к голове. Наконец, он упал-таки на распластанную передо мной столешницу, которую я старательно покрыл на три слоя, и, оттерев трубку кое-как с чертыханиями, я выключил ее. Работа пошла быстрей. Тусклая витрина залоснилась свежим глянцем, девочки из фармакологической фирмы, что разложат на ней свои буклеты и рекламные проспекты, будут довольны. Если им нечего будет делать, они смогут полюбоваться отражениями своих лиц.

В ателье я пришел чумазый, штаны наискось исполосованы мазками лака, которые уже успели собрать на себя мельчайшие опилки и прочий мусор. Помещение сразу же наполнилось острым химическим запахом. На улице исходившее от меня амбре не было заметно, но в четырех стенах я благоухал неслабо. Мать бросилась ко мне, встревоженная, с красными пятнами на щеках, и принялась яростным шепотом отчитывать за внешний вид. Застеснялась меня, видимо, перед кислолицей теткой, что, сгорбившись за столом со швейной машиной, распарывала чьи-то брюки. Я сначала подумал было, что это Алла, но быстро расстался с этой мыслью — баба была жалкая и смирная. Казалось, не забери у нее эти штаны, она будет сидеть с ними до скончания века. Лера — совсем не похожая на домашнюю Леру, теперь с закрученными на затылке лихо волосами и яркой помадой — делала смешное лицо, шутливо хмурила брови, передразнивая маму, и тихо грозила мне пальцем.

Я предупредил мать, что если ей не нравится мой вид, то я могу съездить домой, чтобы переодеться и помыться — вернусь всего через три часа, — и, оттеснив ее рукой, стал изучать место происшествия. Стена была дрянь — слабый и ломкий гипсокартон, в котором ни один уважающий себя саморез не задержится надолго. Подклею доску перед тем, как ввинчивать шурупы. Мама, продолжая тихо вздыхать, уселась рядом с бабой и, шушукаясь, они принялись торопливо распарывать брюки с двух концов.

— На самом деле он у меня медик, — услышал я.

Меня задело, что мать брезгует мной перед портнихой, и я, заломив шапку на затылок — того гляди свалится, упер руки в боки и буркнул, как грузчик-пропивоха:

— А ну, подвиньтесь, бабоньки, — и лихо перекинул из руки в руку отвертку — получай медика. — Ёшкин кот, да у вас не стенка, а говно какое-то, — добавил я, вкручивая на пробу упирающийся шуруп.

Лера беззвучно смеялась, согнувшись над стойкой приема и прикрывая лицо бумагами. Лицо у матери стало совершенно красным и возмущенным. Баба затравленно молчала, не поднимая глаз.

Покочевряжившись еще для острастки, я наконец по-настоящему ушел с головой в работу и стал делать разметки на стене. Помещение было явно тесновато. Чуть встанешь на цыпочки — голову щекочут гроздья разноцветных одежных молний, свисавшие прямо надо мной на крюках. Локоть упирается в корзину, распухшую от обрезков тканей. С грохотом опрокинулась коробка с металлическим хламом, которую я задел, сантиметровая лента, распоясавшись, юркнула в угол под сваленную в кучу одежду. Я стал ругаться уже на полном серьезе. Когда пришел заказчик, робкий дяденька с огромным полиэтиленовым пакетом в руках, стало и вовсе не развернуться.

— Штаны можно укоротить? — уточнил он, косясь на меня.

— А то! — Мать вскочила с места и властно взялась за его пакет. — Показывайте.

— Мне жена подогнула их уже… — начал мужик. — Надо только прострочить.

Из пакета появились на свет божий джинсы, которые мать стала разглядывать, нахмурившись.

— Нет, так дело не пойдет, — вынесла она наконец вердикт. — Она вам штанины сделала разные. Видите? — И она принялась тыкать брючинами в лицо окончательно оробевшего уже мужика.

— Она сказала, что все отмерила.

— В примерочную! — скомандовала мама. — Будем перемеривать. Идите! Вам разные брючины, что ли, нужны? Говорите — нужны?

Мужик, пугливо обогнув меня, потрусил к кабинке.

— Ремонт затеяли?

— Да нет, вот, сыночек зашел, кронштейн повесить. — Мама отодвинула шторку, пропуская его внутрь. — Помогает, слава богу. Дай бог каждому.

Шелковая стала, смотри-ка. Я подвинулся, чтобы дать пройти клиенту, и приподнял шапку в мрачном приветствии. Вскоре мужик вышел к нам, облаченный в джинсы, которые мать признала не только слишком длинными, но и великоватыми. Набрав в рот булавок и прогнав меня от кронштейна, она шепеляво убеждала заказчика, что штаны уродливы и нуждаются в небольшой реконструкции.