Буквально несколько смешиваний, и наши мучения закончатся. Мне нужно только будет обеспечить ее «Х…мином», а потом ждать. Не очень долго. Если затеют расследование, то все равно ничего не поймут, в ее аптечке сам черт ногу сломит, мало ли что ей приспичило проглотить. Да, «Флурпакс» плюс «Х…мин» — изящно, просто. Я не смогу (и в этом заключается для меня самое страшное, самое тяжелое) сделать смерть Зинаиды абсолютно, совершенно безболезненной, но я клятвенно обещаю ей, что она будет страдать совсем недолго. По крайней мере, это будет несопоставимо с мучениями висельника или человека, бездумно наглотавшегося снотворного. В конце концов, пресловутая смерть от старости, которая многим, вероятно, видится легкой как перышко, может нести в себе куда как больше физических мук. Если она умрет не от моей руки, а от своих хворей, никто не гарантирует ей, что это произойдет менее болезненно.

Лера ворочалась и тянула одеяло на себя. Выпроставшись наружу, чтобы она завернулась наконец в него безраздельно, я вытянулся и закрыл глаза. Прислушиваясь к ее ровному, какому-то прилежному сопению, прикидывал — может быть, месяца приема «Флурпакса» мало. Да, пожалуй, лучше выждать месяца полтора, чтобы наверняка. Рано утром нужно было вставать на стройку, но уснуть все не получалось. Осторожно извернувшись, чтобы не задеть Леру, я спустил ноги с кровати и подошел на цыпочках к столу. Включил компьютер, но мысли как будто налили тяжестью руки, придавили их к столу, и я не мог начать писать. Так и сидел, уставившись на экран и чувствуя лишь, как холодеют пальцы ног, упершиеся крепко, до немоты в пол. Как начать? «Я убью Зинаиду. Убью я Зинаиду. Зинаиду убью я».

Сложнее всего будет перетерпеть муки ожидания и вести себя в этот период как ни в чем не бывало. Не сойти с ума от страха. Надеюсь, у меня хватит сил держать себя в руках. Не о том рассуждаю. Все, что нужно, — стиснуть зубы и сделать это последнее усилие.

С утра мать с тревогой заглядывала в лицо. Проверяла, подрагивает ли щека. Только хуже от ее взволнованных взглядов. Боится, что у меня из-за нервов что-нибудь внутри перегорит, и я начну дурковать. Шушукалась с Лерой, явно обо мне. Помочь хотят.

Лера. Сейчас не спит, наверное, приоткрыла веки на миллиметр и наблюдает за мной. Переживает. Я не домогался ее уже черт знает сколько. Она пытается обходить эту тему в разговорах, чтобы не ставить меня в неудобное положение. Это благородно и жалко. Лучше бы покричала, оскорбилась. Надо поговорить с ней по душам, но не сейчас. Нет сил еще и с ней объясняться. Бедная Лера, вечно ее обиды оставляю на последнюю очередь.

Меня обвили мягкие руки, душно пахнуло ванилью. Я быстро закрыл компьютер, привычным уже движением. Лера, заспанная, со спутанными волосами, села ко мне на колени и примостила голову на плече. Спросила на зевке:

— Есть хочешь?

Что бы ни случилось в мире, что у мамы, что у Леры первым вопросом будет — ел ли я. Молчи, чтобы не сорваться и не надерзить. Я не обнял ее, даже не пошевелился. Мы сидели так довольно долго. Лера молчала, я уже стал сомневаться, бодрствует ли она вообще, как вдруг она встрепенулась:

— Я знаешь что делаю, когда нет уже сил терпеть? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Думаю о будущем. Представляю, как будет выглядеть наша квартира. Какую мы купим мебель. В прихожую. В гостиную. Все-все воображаю, даже занавески.

— Помогает?

— Не веришь, попробуй сам. Хочешь, прямо сейчас?

— Не хочу.

— Почему?

— Зачем сейчас думать об этом? Странное занятие.

— Но ведь квартира все равно будет наша.

— Вот когда будет, тогда и помечтаем.

— Тогда мы начнем действовать. А пока можно и помечтать.

— Не хочу. Какой смысл?

Она капитулировала — ей не по зубам было мое отчаяние — и снова притихла на моем плече.

— Не засыпай тут. Иди в кровать, — легонько потряс я ее.