Эмма Донохью расценивает «Мефистофелу» как низкопробное чтиво, но одновременно видит там «сложный портрет женщины, которая живет в одиночку в сообществе единомышленниц, совершает выбор и действует, но при этом считает себя рабой»[1608]. Таким образом, Донохью не соглашается с тем, что Софор лишена собственной воли, видя здесь простой случай ложного сознания (что немного странно, поскольку речь идет не о реальном человеке, да и слова самого автора явно противоречат толкованию Донохью). Также высказывались соображения, что «Мефистофела» — первый роман, в котором обнаружение лесбийской идентичности сделано центральной темой, и первое произведение, в котором представлена история целой жизни гомосексуальной женщины[1609]. Поскольку главная героиня — лесбиянка, а не мужчина или женщина, связавшиеся, к собственному ужасу, с такой личностью, то этот текст — несмотря на то что в нем подхвачены негативные стереотипы, — воспринимался в ту пору как нечто совершенно новое[1610]. По замечанию Гретхен Шульц, «написанные мужчинами лесбийские тексты поражают своей объективацией, являя тем самым полную противоположность идентификации», — но это наблюдение в действительности совершенно несправедливо в отношении «Мефистофелы»[1611]. Во всяком случае, именно по этой причине роман, вероятно, очень нравился читательницам-лесбиянкам (конкретные примеры мы вскоре рассмотрим). Хотя там и представлен негативный портрет женщины-гомосексуалки, легко понять, почему в некоторых других аспектах этой книги читательницы могли находить вдохновение. Лесбиянка — не только главная героиня романа, ей еще и предоставляется право высказаться, она произносит длинные убедительные речи (пусть ее голос иногда и тонет в разглагольствованиях рассказчика). А еще (на протяжении почти всего повествования) она не стыдится своей сексуальной ориентации и непримиримо противостоит обществу, нетерпимому к таким, как она. Этим положение Софор напоминало, по словам Мендеса, положение «мятежника, не желающего опускать глаза», и она «гордилась своей странностью и ненавистностью» другим[1612]. Баронессе нравилось бравировать своей ненормальностью, «бросать вызов общественным приличиям и ханжеству»[1613]. В глазах лесбиянок рубежа веков эта героиня романа наверняка вызывала восхищение — ведь она собственным примером являла невиданную прежде смелость и радикальное непослушание. В романе есть места, где Софор сомневается в правоте своего выбора и допустимости своих наклонностей, но, если говорить о читательницах определенной категории, то на них наверняка более сильное впечатление произвели ее пламенные монологи. Таким образом, двойственность, присущая этому тексту, сделала его приемлемым для некоторых реальных, непридуманных, лесбиянок. В частности, он послужил важным источником вдохновения для Рене Вивьен — поэтессы, люциферианки и лесбиянки, к знакомству с которой мы сейчас и перейдем. Как мы увидим, сама Вивьен открыто говорила о том, что чтение «Мефистофелы» очень повлияло на ее формирование.
«Эволюция мистика»: Рене Вивьен, сапфическая сатанистка
Рене Вивьен (урожденная Полин Мэри Тарн, 1877–1909) была одной из первых женщин, открыто писавших стихи лесбийского содержания. Она была откровенно гиноцентрической феминисткой (хотя прежде всего придерживалась позиций элитизма и индивидуализма) и в ряде радикальных поэтических произведений объединяла эти идеи, а также свою сексуальную ориентацию, с сатанизмом. В пятнадцать лет она тайком читала Бодлера, и в ее творчестве очень чувствуется влияние его поэзии. Другим явным образцом для подражания стал Суинберн — в личной библиотеке поэтессы имелось пятнадцать основательно зачитанных и испещренных пометками томов его произведений[1614]. С юности она была знакома и с романами Жорж Санд[1615]. Судя по тому, как Вивьен трактовала фигуру Сатаны, разумно предположить, что в числе французских источников, повлиявших на англо-американскую поэтессу, были страстные похвалы, какими Санд осыпала в «Консуэло» Люцифера, не в последнюю очередь и из‐за слухов, согласно которым сама Санд была или лесбиянкой, или бисексуалкой[1616]. Наконец, как я уже упоминал выше, значительное воздействие на литературное творчество Вивьен, по-видимому, оказала «Мефистофела» Мендеса.
Отцом Вивьен был англичанин, а матерью — американка. Раннее детство девочка провела в Париже. Семья жила богато: дед с отцовской стороны владел сетью розничных магазинов. Вивьен отдали в католический пансион в Фонтенбло, и в письме к друзьям она досадовала на то, что ей приходится участвовать во всяких общественных ритуалах, и жаловалась на попытки педагогов воспитать из нее «правильную» будущую женщину[1617]. Детство Вивьен запомнилось ей как несчастливая пора, а отношения с матерью всю жизнь оставались напряженными. Отец умер, когда девочке было девять лет, и миссис Тарн, по словам ее дочери, попыталась объявить ее душевнобольной, чтобы завладеть наследством, поскольку собственных денег у вдовы не было. Однако этот замысел потерпел крах, хотя миссис Тарн всячески поощряла чудачества Вивьен и постоянно рассказывала о каких-то сумасшедших родственниках. После правового разбирательства с матерью суд назначил девушке опеку до совершеннолетия[1618]. В ту пору Вивьен жила в Англии, но уже догадывалась, что сможет обрести истинную свободу только в Париже. Она снова приехала туда в 1897 году и всерьез засела за сочинение стихов[1619]. Париж — с его репутацией «Содома и Гоморры» — притягивал гомосексуалов обоих полов со всего мира. И дело здесь, пожалуй, не в какой-то прогрессивности и терпимости этого города к такой публике, а в том, что там, как правило, просто не цеплялись к иностранцам — особенно к тем, у кого водились деньги[1620].
В конце 1899 года Вивьен познакомилась с Натали Клиффорд Барни (1876–1972) — баснословно богатой американской наследницей, открытой лесбиянкой, и они стали любовницами. Их роман длился до 1901 года, а потом ненадолго возобновился в 1904 году, когда они вместе отправились на Лесбос в надежде основать там колонию поэтесс. Со временем Вивьен купила на этом острове виллу и посещала ее несколько раз в год. Важным поэтическим идеалом для обеих женщин была Сапфо, хотя, в отличие от Барни, Вивьен смотрела на ее поэзию сквозь толстую декадентскую линзу[1621]. Вивьен настолько увлеклась Сапфо, что даже специально выучила древнегреческий, чтобы читать ее в подлиннике, и в итоге взялась переводить ее стихи на французский. Кстати, почти все свои тексты Вивьен писала на французском языке. По мнению большинства, она владела им прекрасно, а ее стихи даже называли (конечно, впадая в преувеличение) одними из самых безупречных в техническом отношении, какие только когда-либо были написаны по-французски[1622]. Первая книга Вивьен вышла в свет в 1901 году, а в 1909 году она умерла, но за эти восемь лет успела написать чрезвычайно много. Поэтесса выпустила около двадцати отдельных сборников, куда вошли по большей части стихи, а также рассказы, роман и неоконченная биография Анны Болейн[1623].
В новом имени, которое Полин Тарн взяла себе во Франции, похоже, содержится и намек на ее вторичное рождение (
Среда, где вращались Вивьен и ее возлюбленные, состояла из знатных или очень богатых людей, а еще они общались со знаменитостями из мира искусства. Материальным свидетельством этого общения стал, например, мраморный бюст Вивьен работы Родена, который выставлен сегодня в музее Родена в Париже. Подобно многим своим друзьям из артистического и аристократического окружения, Вивьен придерживалась крайне элитистских взглядов и была невысокого мнения о вкусах широкой публики. Это проявлялось довольно часто. В качестве иллюстрации можно взять хотя бы высказывание из письма Вивьен к ее наставнику, Жану Шарль-Брену, в 1906 году: «Вы — поэт, а значит, возвышаетесь над людской толпой»[1625]. После того как в прессе неодобрительно отозвались о вышедшем в 1906 году сборнике стихов Вивьен «В час сложенных рук» (
Известная французская писательница Колетт (1873–1954), жившая в Париже по соседству с Вивьен, подробно описывает ее жилище в одной из глав своей книги «Чистое и порочное» (1932):
Кроме нескольких огромных Будд, вся мебель таинственно перемещалась, ненадолго становясь предметом удивления и восхищения, а потом куда-то исчезала… Среди этих зыбких чудес — не столько одетая, сколько закутанная в нечто черное или фиолетовое, — по благоуханному мраку гостиных, загроможденных витражами, в гуще воздуха, спертого из‐за портьер и курящегося фимиама, бродила Рене[1627].
Колетт не очень нравилась такая обстановка, и однажды, «ощутив тошноту от стольких погребальных ароматов», она «попыталась открыть окно — но оно было заколочено»[1628]. Атмосфера в доме была мрачная, но саму Вивьен Колетт описывала как жизнерадостную особу — она никогда не видела ее грустной. Однако упоминала Колетт и о мучивших Вивьен недугах — анорексии и алкоголизме: поэтесса, похоже, питалась чуть ли не одними только фруктами, горстками риса и крепким спиртным. Но, хоть сама она почти ничего не ела, ей нравилось потчевать гостей экзотическими угощениями, как и полагалось хозяйке-декадентке, старавшейся не отставать по части прихотей от гюисмансовского дез Эссента.
Вивьен скончалась 18 ноября 1909 года от непроходимости желудка, пневмонии, туберкулеза или, возможно, от побочных эффектов анорексии: выдвигались разные гипотезы причин ее смерти. Она прожила всего тридцать два года. За три дня до кончины она перешла в католичество. Друзья считали, что главной причиной ее смерти было отсутствие воли к жизни[1629]. Натали Клиффорд Барни — в своих «Приключениях духа» (
«Послушница, опьяненная священными благовониями»: одержимость Вивьен религией
Отмеченная Барни очарованность ее подруги религией и религиозной атрибутикой отражалась и в большинстве книг Вивьен, основными темами которых оставались обрядовость и духовность — особенно мрачного и довольно зловещего рода. Даже те образы, которые обычно не ассоциируются ни с чем темным, у Вивьен часто обретают именно такую окраску. Один из примеров этого —
Перед переездом в Париж, когда Вивьен еще не было двадцати лет, она вынашивала смутные планы написать книгу, разоблачающую «истинное» учение Христа, которое, по ее понятиям, было вовсе не таким, каким его представляли и англикане, и католики[1636]. Потом она, очевидно, забросила этот план. Когда в ее произведениях упоминаются Христос и его Отец, то обычно там идет речь о явном отречении от них, — как, например, в стихотворении «Вот так я буду говорить…» из сборника «В час сжатых рук» (1906):
Лесбийство дерзко называется здесь преступлением против Божьих заповедей: «Ее любила я, презрев твою скрижаль»[1638]. Далее она развивает эту мысль:
А затем она добавляет, чуть смягчая крамольное содержание стихотворения: «Не призываю я к бесчинствам и восстаньям: / Мой грех — лишь в воле жить и расточать лобзанья»[1639]. Притом что никогда не стоит полностью приравнивать голос лирической героини к авторскому голосу, здесь можно отметить, что последние две строки совершенно точно не применимы к самой Вивьен, поскольку ко времени их написания она уже успела выпустить в свет несколько беззастенчиво сатанических стихотворений.
Вивьен, питавшая огромный интерес к религиозным мотивам, без колебаний подхватила ту традицию, к которой принадлежали и «Мефистофела», и множество более ранних книг, — традицию, изображавшую лесбийскую любовь чем-то вроде особого культа. Главная героиня автобиографического романа Вивьен «Мне явилась женщина», немного беллетризованный двойник самой писательницы, очерчивает характер своих отношений с Барни: «Я познала оцепенение послушницы, опьяненной священными благовониями»[1640]. Позже она называет Барни «порочной Мадонной мирских молелен»[1641]. Сан-Джованни — параллельное альтер эго автора в романе — объявляет: «Я вознесла любовь к благородным гармониям и к женской красоте так высоко, что превратила ее в Веру. Всякая вера, вызывающая жертвенный пыл, есть истинная религия»[1642]. Вот всего лишь несколько высказываний, взятых для примера из текста, который, как и многие другие произведения Вивьен, сплошь пронизан религиозной лексикой.
Викки Л. Кирш в своей докторской диссертации 1990 года применила религиоведческий подход к изучению синтеза искусства и ритуала в кругу Натали Барни. По утверждению исследовательницы, тексты Барни и Вивьен «обладают религиозной валентностью и потому могли использоваться в качестве священных текстов религиозной общины»[1643]. К сожалению, большинство ее рассуждений чересчур надуманны и опираются на слишком вольные толкования текста. Например, Кирш неубедительно размышляет о том, что за романом «Мне явилась женщина» просматриваются некоторые главные догматы буддийской традиции, однако не может привести никаких конкретных примеров, которые хоть как-то иллюстрировали бы эту ее мысль[1644]. Впрочем, Вивьен действительно проявляла интерес к буддизму — по крайней мере, эстетический. Об этом свидетельствует большая коллекция изваяний Будды, которые она держала у себя дома ближе к концу жизни и которым подносила дары — мелкие красные яблоки[1645].
Как мы уже неоднократно видели, в ту эпоху шутливость, крамола и различные формы искусства запросто соседствовали с самыми серьезными духовными устремлениями. В творчестве многих более или менее радикальных художников — как, например, тех, о ком шла речь в главе 6, — духовность (в некотором смысле) уживалась с резким неприятием христианской религии. В случае Вивьен это неприятие было связано с ее убеждением в том, что христианство — естественный враг для лесбиянки, о чем и сказано в стихотворении «Вот так я буду говорить…». Кроме того, она пришла к заключению (что станет понятно из материала, о котором вскоре пойдет речь), что церковь и Бог — угнетатели вообще всех женщин, не только лесбиянок. Придя к такому выводу, она не стала совсем отказываться от христианских символов, но принялась активно переосмыслять некоторые из центральных мифов и мотивов христианства, пытаясь поставить их себе на службу. К их числу принадлежал и Сатана, чей образ она использовала в качестве положительного символа, олицетворявшего женское освобождение и женское превосходство. И средства, которыми Вивьен это делала, можно уверенно отнести к разряду откровенного инфернального феминизма.
«Таинство ночи»: Сатана как создатель женщины и вдохновитель Сапфо