Что касается зла, то в форме имени прилагательного «злой» этого понятие имеет смысл, но если говорить о «зле» как об имени существительном, возникают трудные вопросы. Можно сказать «Это был злой поступок» или даже «Он был злым человеком» (хотя для того, чтобы сказать так о ком-то наверняка, нужно подождать, пока он умрет, и взвесить всю совокупность его поступков). Но вывод о том, что существует некое качество или сила зла в абстрактном понимании, представляется мне слишком далеко идущим. Потому что такое утверждение в каком-то смысле объективирует, персонифицирует, овеществляет зло. А между тем у нас нет оснований полагать, что «зло» как некая самостоятельная сила существует.

Тем не менее, глядя на некоторые исторические явления, причем не обязательно относящиеся к далекому прошлому, мы видим, что людей подчас захватывает вихрь эмоций и событий, ведущих к поступкам столь ужасным, столь гротескно выходящим за рамки того, как поступаем мы, что кажется невозможным объяснить это чем-то иным, кроме влияния некой силы, в свою очередь выходящей за рамки разумного, нормального и повседневного. Я имею в виду такие явления, как нацистский режим, геноцид в Руанде, всевозможные убийства «во имя Бога», совершавшиеся христианами, истребление мавров и так далее. Об отдельных психопатах речи нет: по-видимому, с представлением о том, что некоторые люди просто не различают добра и зла, мы еще как-то можем справиться. Речь о таких ситуациях, в которых людьми словно овладевает некая сила, превосходящая любые человеческие возможности. И когда другие люди тоже втягиваются в орбиту массовых злодеяний, как будто отрекшись от собственной совести. Чем это можно объяснить?

Одно из возможных объяснений заключается в том, что в мире действительно существует некая сила зла — бестелесная сила, как бы витающая в воздухе, которая время от времени входит в людей и заставляет их вести себя подобным образом. И это было бы неплохое объяснение, если бы в него можно было поверить, но я в него поверить не могу. Я полагаю, что такой силы не существует. Более удачным мне кажется объяснение, которое предложил епископ Ричард Холлоуэй: когда люди собираются вместе и превращаются в толпу, или массовое движение, или некий социальный организм, устремленный к одной цели, то психические состояния отдельных людей приходят друг с другом в резонанс и усиливают друг друга. Если посмотреть на это явление с научной точки зрения, то мы, вероятно, обнаружим, что все дело в микроскопических, не заметных сознанию поведенческих сигналах, на которые мы откликаемся опять-таки бессознательно и воспроизводим уже в собственном поведении. Люди, пославшие нам эти сигналы, подхватывают наши реакции и в свою очередь реагируют на них — и так, отражаясь и повторяясь, сигнал постепенно усиливается. Вероятно, то же самое происходит со стаей птиц, когда она мгновенно, как по команде, совершает разворот в воздухе, словно ею управляет некий сверхразум. На самом деле никакого сверхразума нет, но кажется, будто есть. Так и в случае с толпой: в конце концов сигналы усиливаются до такой степени, что людям начинает казаться, будто их ведет какая сверхчеловеческая сила, и у них нет выбора, кроме как подчиниться ее велениям, а сами они не в ответе за происходящее.

По-видимому, именно это и подразумевалось под «институциональным расизмом», в котором обвинили полицию в связи расследованием дела об убийстве Стивена Лоуренса. Многие выступали против этого обвинения, полагая, что из него следует, будто каждый полицейский — расист, хотя в действительности речь шла, по-видимому, лишь о некой общей тенденции.

Чтобы лучше понять, о чем идет речь, давайте рассмотрим не отрицательный, а положительный пример этого на первый взгляд нематериального явления — так называемый esprit de corps[91]. Esprit de corps — это позитивная, полезная, достойная и заслуживающая всяческих похвал форма того же самого психологического резонанса и взаимного усиления. Посредством тех же едва заметных сигналов он распространяется, разрастается и охватывает целый полк, придавая солдатам отвагу, внушая им благородное чувство товарищества, побуждая гордиться друг другом и историей своего полка, соблюдать все каждодневные традиции, укрепляющие братство и взаимоуважение, и совершать великие подвиги чести и мужества на поле боя.

Полагаю, это явление вполне можно понять, не прибегая к сверхъестественным объяснениям.

Вышеупомянутый «институциональный расизм» — это, по всей вероятности, пример того же самого психологического процесса, но пример отрицательный (с этической точки зрения): молодые офицеры видят и слышат, что старшие по званию позволяют себе расистские выражения и шутки или смотрят сквозь пальцы на подобные шутки со стороны молодых. Тем самым создается общее убеждение, что «мы» — то есть наше отделение, наша столовая, люди в форме и так далее, — одним словом, мы смотрим на вещи так-то и так-то. И это убеждение резонирует и укрепляется.

А поскольку этот процесс во многом происходит бессознательно и никогда не облекается в откровенно «расистские» заявления, но ограничивается крошечными поведенческими сигналами (например, если кто-нибудь принимается возражать против «общего убеждения», остальные закатывают глаза, или, допустим, все начинают отпускать бесцеремонные шутки в присутствии чернокожего офицера), то отрицать его очень легко. Не трудно даже искренне поверить в то, что ничего подобного не происходит.

Полагаю, этих примеров психологического резонанса и усиления вполне достаточно, чтобы объяснить, каким образом люди становятся «одержимы злом». Дьявол для этого не нужен. «Силы зла» не нужны.

Схожим образом, лично мне вовсе не требуется понятие сверхъестественной силы, чтобы объяснить случаи, когда люди совершают исключительно добрые поступки. Человек способен и на самые отвратительные злодеяния, и на непостижимое самопожертвование. И в особенности меня возмущает циничная точка зрения, сторонники которой заявляют, будто человек по природе эгоистичен, зол и неспособен на доброту и щедрость, если те не сулят ему какой-то личной выгоды. Эту точку зрения, по идее, должны разделять все христиане, верящие в первородный грех. Без посторонней помощи человек не может сделать ничего хорошего, и если кто-то поступает порядочно и по-доброму, единственное объяснение этому — Божья благодать, которой он удостоился. Иными словами, мы сами виноваты в своих недостатках, но не имеем права ставить себе в заслугу свои достоинства. С моей точки зрения это ошибка: в действительности мы несем ответственность и за то, и за другое.

На деле многие современные христиане, похоже, не верят в первородный грех. Многие и многие из них прониклись идеями нью-эйдж и развили в себе толерантность к самым разнообразным формам поведения (особенно в сексуальной сфере), которых ни за что бы не потерпели их суровые христианские предки.

Так или иначе, само слово «зло» исподволь подразумевает некую внешнюю, объективную силу. Вы его овеществляете, превращаете в некий объект, наделенный именем, тогда как на самом деле это не объект, а просто качество, присущее тем или иным поступкам или, в отдельных случаях, людям, и, по-видимому, подразумевающее известную преднамеренность. Разрушение Всемирного торгового центра было злодеянием, но если бы столько же людей погибло при землетрясении, мы бы не назвали это злодейством.

Кроме того, мы можем мимоходом или умозрительно рассуждать о «зле», которым проникнута современная жизнь, — например, заявлять, что мобильные телефоны — это «зло», и так далее. Но в действительности мы имеем в виду не зло, а недостаток или досадную помеху. Это просто фигура речи — так сказать, художественное преувеличение.

Я стою сейчас перед вами потому, что написал трилогию «Темные начала» и организаторы решили, что я могу изложить вам позицию, с которой написаны эти книги, и высказаться в ее защиту или убедить вас в ее достоинствах.

Но все не так просто. Когда кто-то читает книгу, в процессе участвуют не только читатель и писатель: есть и другие люди, реальные или воображаемые.

Во-первых, есть актуальный читатель — человек, который купил книгу или взял ее в библиотеке, принес домой, сел, открыл эту книгу и принялся водить глазами по строчкам.

Во-вторых, есть фигура, которую в теории литературы называют имплицитным, предполагаемым читателем, — человек, которому предположительно адресован текст. К реальному читателю текст обращаться не может, потому что никто не знает заранее, кто окажется этим реальным читателем. Но возьмем очевидные примеры: имплицитный читатель журнала комиксов «Беано» — маленький ребенок, а имплицитный читатель сложного философского трактата — какой-нибудь высокообразованный человек, питающий профессиональный интерес к теме этого сочинения. Теоретически, философу-академику тоже никто не мешает читать «Беано», но «Беано» на это не рассчитан.

В-третьих, есть автор — актуальный автор, человек, который сочинил и записал текст.

В-четвертых, есть так называемый имплицитный автор, самая неуловимая из всех этих теневых фигур. Отличие реального читателя от имплицитного понять нетрудно, но с имплицитным автором дело обстоит куда сложнее, хотя и он выполняет совершенно реальную функцию. Возможно, будет проще, если мы назовем его подразумеваемым автором. Это персонаж, который, по мнению читателя, стоит за книгой, — сочетание всех мнений и установок, опыта, литературного мастерства и так далее, участвовавших в создании текста.

В пятых, есть рассказчик, или нарратор. Это голос, рассказывающий историю. Когда-то я преподавал английский будущим педагогам, и один из принципов, который многим моим студентам было не так-то просто понять, заключался в том, что голос, излагающий события от третьего лица, допустим, в романе «Ярмарка тщеславия», — это голос не самого Теккерея, а рассказчика, и рассказчик этот — такой же вымышленный персонаж, как Бекки Шарп или Родон Кроули.