(Позволю себе краткое отступление о телеологии эволюционного процесса. Нас учат, что у эволюции нет цели. В каком-то смысле мы, люди, стоим на той же ступени иерархии, что и прочие живые существа. Считать себя высшими продуктами творческой эволюции, о которой писал Бернард Шоу, столь же нелепо, как и верить, что мы — дети Божьи, сотворенные божественной силой. У жизни нет никакого высшего предназначения, эволюция слепа, а Вселенной безразлично, существуем мы или нет. Я решил упомянуть здесь об этой точке зрения лишь потому, что она мне кажется единственной честной альтернативой Царству. Мысленно оставлю здесь закладку, чтобы вернуться к этой теме позже.)

Итак: можем ли мы различить где-нибудь признаки или проблески Небесной республики? И куда нам смотреть, чтобы понять, на что эта Республика не похожа?

Начну со второго вопроса: христианские писатели, проповедующие свою веру в художественных книгах, совершенно чужды республиканской картине мира. Самый известный христианский писатель, сочинявший книги для детей, К. С. Льюис и его «Хроники Нарнии» настолько далеки от Республики, что ее искателям можно попросту выбрать наугад любую фразу из этих книг и взять себе за правило держаться противоположного мнения.

Один из ярких тому примеров — исключение Сьюзен из сцены в хлеву (символизирующем спасение) в одной из заключительных глав «Последней битвы». Питер заявляет с важным видом: «Моя сестра Сьюзен больше не друг Нарнии». А Джил восклицает: «О, Сьюзен! Она теперь не интересуется ничем, кроме нейлоновых чулок, губной помады и приглашений в гости. Она всегда выглядит так, будто ей хочется поскорее стать взрослой»[97]. Иными словами, нормальное человеческое развитие, подразумевающее, среди прочего, пробуждение интереса к собственному телу и к тому, какое влияние оно может оказывать на противоположный пол, — это нечто такое, от чего нарратив Льюиса (и, как он пытается внушить нам, само Небесное Царство) отворачивается с ужасом и омерзением.

Задержимся на минутку на этих нейлоновых чулках. (Интересно, их по-прежнему называют нейлоновыми?) Вот отрывок из романа Уильяма Мейна «Полуночная ярмарка». (Вынужден добавить, что в 2004 году, уже после того, как я выступил с этой речью, Уильяма Мейна осудили за сексуальное насилие над несовершеннолетними. В связи с этим возникает совершенно другой вопрос, которого я коснусь в кратком послесловии.)

Пол, мальчик лет двенадцати, замечает, что все сильнее интересуется Викторией — странной и одинокой девочкой. Он только что набрался храбрости написать ей рождественскую открытку. Только что закончилась церковная служба, и Пол смотрит, как Виктория и ее мать покидают церковь:

Нейлоновые чулки, о которых пишет Льюис, — это не настоящие чулки. Это, так сказать, платоновские чулки: их предназначение — чисто символическое. Они означают только то, что если уделять им слишком много внимания, то будешь изгнан из Царства Небесного. В Республике чулки работают по-другому. Во-первых, это настоящие чулки: иногда в них даже бывают дырочки. Эта крохотная белая дырочка на лодыжке — одна из тех деталей, которые делают Викторию «совершенно обычной» и в то же время «необъяснимо прекрасной». И, разумеется, Пол не может не рассматривать ее чулки, и туфельки, и плащ, и все остальное. Она настоящая, а он влюблен.

Кстати говоря, позицию Льюиса по этому вопросу никак нельзя назвать последовательной. «Хроники Нарнии» представляют полную противоположность Небесной республики, но в своей публицистике (как я уже отмечал в другом своем выступлении) Льюис нередко демонстрирует гораздо более разумный и великодушный подход. Например, рассуждая о той самой проблеме взросления в эссе «Три способа писать для детей», он заявляет: «Но ведь отстает в развитии не тот, кто отказывается терять старое, а тот, кто не может приобрести новое! В детстве вино вряд ли понравилось бы мне, сейчас я люблю его, но и лимонный сок по-прежнему кажется мне вкусным. Я называю это ростом или развитием, потому что я стал богаче: там, где раньше у меня была одна радость, теперь их — две»[98].

В этом рассуждении нет ничего, с чем не согласился бы каждый республиканец но в «Хрониках Нарнии» место разумного человека занимает параноидальный ханжа, для которого интерес к губной помаде и нейлоновым чулкам — не новые радости жизни, делающие ее богаче, а порочные увлечения, раз и навсегда закрывающие человеку дорогу к радостям небес.

Еще более отчетливо эта позиция выражена в финале «Последней битвы». «Учебный год окончен, каникулы начались», — говорит Аслан детям сразу же после того, как объясняет, что случилось на самом деле: «Это было настоящее крушение ‹…›. Ваши родители и вы — в том мире, Мире Теней, — мертвы».

Используя Нарнию как нравственный компас, мы можем сразу принять за аксиому, что в Небесной республике люди не воспринимают жизнь в этом мире как нечто бесполезное и презренное, как нечто такое, завершение чего приносит облегчение и радость. Крушение поезда для них — это не конец учебного года. Истинно республиканский ответ, как обычно, дает Джейн Эйр, когда набожный мистер Брокльхерст спрашивает, что, по ее мнению, следует делать, чтобы не попасть в ад. «Я должна быть очень здоровой и не умереть», — отвечает она.

По-настоящему важен именно этот мир. Если бы «Хроники Нарнии» были написаны на основе этого принципа, то дети, прошедшие через все свои приключения и, надо полагать, усвоившие какие-то великие истины, обрели бы свободу жить и расти в этом мире (пусть даже ценой увлечения чулками и губной помадой!), чтобы использовать то, чему они научились, на благо других людей. Если вы стали мудрее и сильнее в результате пережитого, то сделайте что-нибудь полезное с этой силой и мудростью! Сделайте мир хотя бы немного лучше! Вот это будет по-республикански. И именно поэтому Льюис не отпускает своих персонажей в мир, и именно поэтому книги о Нарнии — такое полезное руководство по вопросу о том, какие поступки на самом деле лживы, жестоки и эгоистичны.

Первое правило Небесной республики — в том, что она находится именно здесь, на Земле, в том физическом мире, который мы знаем, а не в каких-то в туманных воображаемых мирах. И это правило позволяет нам исключить из рассмотрения большую часть фэнтези в духе Толкина — «замкнутой фэнтези», как называет ее Джон Голдтуэйт в своем бесценном исследовании «Естественная история воображаемого» (OUP, 1996). Ни одна история, подразумевающая непреодолимую пропасть между нашим миром и миром, в котором происходят события этой истории, не может изображать Небесную республику, потому что Республика находится именно в нашем мире, а не где-то еще.

Народные сказки, напротив, устроены по-республикански: они до такой степени сосредоточены здесь, что даже персонажи их носят самые обычные имена, вроде Джека, и выполняют самые обычные, повседневные дела — например, работают на кухне или относят бабушке пирожки. Очень досадно, что со временем становится все труднее увидеть разницу между правдивым миром «Джека и бобового стебля» или жизнью крестьян из великолепного сборника итальянских сказок, составленного Итало Кальвино, с одной стороны, и совершенно искусственным миром толкиновских хоббитов — с другой. Последний — ничуть не более настоящий, чем конская сбруя и почтовые рожки в декоре какого-нибудь паба, маскирующегося под английскую старину, — заведения под каким-нибудь причудливым названием типа «Хоббит и бочонок». Все это было ненастоящим с самого начала — еще тогда, когда он это сочинял. А между тем для неопытного глаза реальность почти неотличима от подделки.

Хочу ли я сказать, что в Небесной республике нет места фэнтези? Что все книги должны быть трезвыми и скучными, в духе эдакого социологического реализма? Вовсе нет. Если в этой республике не найдется места фэнтези, то ее незачем и строить. Какие же это будут небеса? Нет, жить в таком месте будет неинтересно. Я говорю о другом: важно, чтобы фэнтези не противостояла реальности: фантастическое и реальное должны естественным образом сочетаться друг с другом. «Джек и бобовый стебель» — это республиканская история, потому что волшебство в ней вырастает из самых обычных, общеизвестных вещей — из пригоршни бобов — и в самом обычном, ничем не примечательном месте: бобовый стебель видно прямо из окна кухни. А «Властелин колец» — не республиканская история, потому что в ней нет ни единой точки соприкосновения с нашей жизнью. Средиземье — вымышленное место: его нет и никогда не было, и попасть туда невозможно. Да и персонажи ведут себя не как люди, в отличие от тех, кто действует в другой истории о Кольце. Я имею в виду вагнеровское «Кольцо нибелунга»: мир, изображенный в этих операх, тоже вымышлен, но это республиканская история, потому что у Вагнера боги и герои ведут себя в точности как люди, хотя и в более крупном масштабе. Никакие человеческие добродетели и никакие человеческие искушения им не чужды. А у Толкина осталась в лучшем случае половина от всего репертуара. В Средиземье сексуальные отношения отсутствуют как класс. Должно быть, детей там доставляют почтой.

Короче говоря, жители Небесной республики должны вести себя в точности как мы и испытывать полный спектр человеческих чувств, даже если это вымышленные персонажи, внешне на нас не похожие, — вроде муми-троллей Туве Янссон, меннимов Сильвии Во или добываек Мэри Нортон. Обитатели этой республики — такие же люди, как мы, даже если они уже мертвы. Республика кишмя кишит привидениями — и у привидений тоже есть демократические права. Хороший тому пример — страшная сказка Иэна Марка «Кто-кто-кто у нас хороший мальчик?»: папа строит в саду вольер для волнистых попугайчиков — на участке, где почему-то не приживаются никакие растения. Но попугайчикам тоже неуютно, и в один прекрасный день они начинают говорить между собой: