И так далее. Я знаю, как употребляют эти слова другие люди, и знаю, как мог бы употреблять их сам; я безо всяких проблем понимаю предложения, в которых они содержатся. Короче говоря, я могу манипулировать ими, как монетками или фишками в игре, не нарушая правил и получая осмысленные результаты в контексте этой игры.

Но все дело в том, что в эту игру мне играть не хочется. Я ни за что не стану рассуждать о чьей-либо духовной жизни, глубокой духовности того или иного человека и так далее, потому что для меня все это не имеет смысла. Я просто отказываюсь говорить о подобных вещах, потому что когда я слышу, как другие люди рассуждают о духовности, для меня на самом деле за этим не стоит ничего, кроме некой неопределенной эмоциональной приподнятости в сочетании с подлинной добротой и скромностью, с одной стороны, и самомнением и гордыней — с другой. Это то, чем люди хотят казаться. Это то, что они предлагают миру, взаимодействуя с ним. Но, на мой взгляд, гораздо легче, понятнее и честнее просто говорить о доброте и скромности — ну, или о самомнении и гордыне, — не пытаясь замаскировать их под что-то еще. Достоинства, которые подразумевает слово «духовность», на мой взгляд, можно прекрасно — и гораздо более честно — передать другими одобрительными словами, так что всякая нужда в понятии «духовность» попросту отпадет.

Но, по правде сказать, на слово «духовный» я реагирую несколько острее, чем может показаться по предыдущим рассуждениям. Признаться, оно вызывает у меня отвращение. Мне сразу приходят на ум портреты святых и мучеников, написанные художниками эпохи барокко и Контрреформации: эти ужасные, неопрятные старики, с гнилыми зубами, в каких-то пыльных темных хламидах, возводящие к небу глаза, пылающие фанатизмом; и эти прелестные девушки в пышных одеждах, с приоткрытыми ртами и огромными глазами, тоже устремленными к небесам и пылающими фанатизмом; и эти мученики, которым сдирают плоть с костей, а они все так же смотрят куда-то в небо глазами, пылающими фанатизмом, — смотрят на Деву Марию, на явление Креста или на что-то еще, парящее в воздухе прямо у них над головой. И, глядя на них, понимаешь: того, на что они смотрят, на самом деле не существует. Если бы вы стояли с ними рядом, то не увидели бы Девы Марии на облачке, повисшем в шести футах над землей. Вы бы не увидели ничего, кроме гнилых зубов, или пышных одежд, или пытки, которую терпит мученик, — ничего, кроме этого, да еще фанатичной страсти, написанной на лице у каждого такого персонажа. Все эти мученики и святые видят то, чего нет. В сущности, они галлюцинируют.

Итак, слово «духовный» для меня нагружено однозначно негативными обертонами. Мне представляется, что всякий, кто использует это слово, либо обманывает сам себя, либо вешает лапшу на уши другим людям. И всякий раз, когда я слышу его или вижу напечатанным, у меня возникает автоматическая реакция скептицизма.