Возможно, в том, что написал Генрих, было много правды. Сомнения могли возникнуть даже у тех, кто служил в его армии. В Мо сын сэра Джона Корнуолла, перспективный и очень любимый отцом молодой человек, однажды был убит пушечным выстрелом, стоя рядом с раненым отцом. По словам Жювеналя де Юрсена, эта трагедия заставила убитого горем родителя кричать, что они пришли только для того, чтобы завоевать Нормандию, но теперь, вопреки всякому разуму и совести, они пытаются лишить дофина короны, принадлежащей ему по праву. Вскоре после этого, поклявшись никогда больше не воевать, он покинул армию[548]. В Англии энтузиазм и приверженность войне, постоянно, снижались. Вербовать солдат было не так легко, а платить тем, кого вербовали, становилось все труднее. Страх Генриха перед физической и, как следствие, моральной поддержкой, которой пользовался дофин, также не был плодом его воображения. Поражение при Боже показало, что англичане больше не являются непобедимыми, особенно без своего короля. Необходимость Карла VI напомнить некоторым городам, что мирное соглашение, заключенное в Труа, будет соблюдаться, отражала беспокойство, испытываемое многими, которое отражало чувство неуверенности, вызванное изменениями во французском престолонаследии. Хуже всего было то, что эта неуверенность проявлялась среди бургундцев, от которых Генрих мог ожидать привлечения своих самых сильных сторонников. Ожидал ли король слишком многого от самого Филиппа Бургундского? Может ли герцог быть своим человеком и в то же время служить новому наследнику французского престола, которого он признал, принося присягу по договору в Труа? Филипп посетил Генриха только в начале февраля 1422 года, а когда они встретились, то не в Мо, а в нескольких милях от него, в Ланьи-сюр-Марн[549]. Была ли их встреча вдали от места осады признаком нежелания Филиппа ввязываться в конфликт против дофинистов? Кроме того, Филипп взял с собой лишь немногих представителей знати, поскольку, как сообщает Монстреле, они не хотели давать клятву при заключении мира, как от них требовал один из их приближенных короля, лорд Сен-Жорж, при встрече с Генрихом[550].
Король, должно быть, также задавался вопросом, чего он достиг в военном отношении после своего возвращения во Францию в июне 1421 года. Его поход на Орлеан показал, что тактика французов не встречаться с ним лицом к лицу (тактика, успешно применявшаяся ими сорока или пятьюдесятью годами ранее) делала невозможным для англичан добиться политических результатов, к которым они стремились после крупной военной победы. Как далеко Генрих мог надеяться продвинуться во Францию? Необходимо было захватить и отстоять одну или несколько переправ через Луару. Даже если бы это было успешно достигнуто, можно ли было бы адекватно защитить постоянно удлиняющиеся линии коммуникаций? Чем дальше на юг продвигались англичане, тем ближе они подходили к очагу поддержки дофинистов. В этот момент истины, однако, произошло событие, которого Генрих ожидал уже некоторое время, — рождение его ребенка от Екатерины.
Новость о том, что королева родила мальчика в Виндзоре 6 декабря, была доставлена Генриху в Мо и стала причиной бурного ликования в то время, когда моральный дух армии нуждался в подъеме[551]. Хардингу предстояло заявить, что рождение ребенка, которое сделало наследование французской короны более ясным, чем прежде, помогло решить вопрос лояльности колеблющихся, и что ряд городов теперь решили поддержать Генриха[552]. В Англии это событие также должно было стать решающим фактором в установлении преемственности ланкастерского правления, поскольку Генриху было уже тридцать пять лет, и его образ жизни был таким, что он часто сталкивался с опасностями[553]. Его предыдущий наследник Кларенс совсем недавно был убит при Боже, и хотя в живых остались еще два брата, старший из которых, Бедфорд, в настоящее время исполнял обязанности лейтенанта короля в Англии, престол лучше было передать прямому, а не побочному потомку. Кроме того, сам Бедфорд не был женат, а в эпоху такой неопределенности рождение наследника, который через своих родителей впоследствии станет фигурой, объединяющей королевские семьи как Англии, так и Франции, было событием весьма желанным.
Короля, вероятно, обрадовали новости из Англии, хотя он и не присутствовал лично на крестинах своего сына; Генри Бофорт и Джон, герцог Бедфорд, были крестными отцами мальчика, а Жаклин, графиня Эно, его крестной матерью[554]. Чем сильнее росло стремление захватить Мо, тем решительнее становился Генрих, чтобы довести дело до конца. Трудности пробудили в нем дух решимости, и его полководческие способности редко проявлялись лучше, чем во время этой осады, где, в отличие от Руана тремя годами ранее, судьба не дала ему войск, которые, по его мнению, ему были необходимы[555]. Однако с каждым днем положение неумолимо склонялось в его пользу. В марте пал сам город Мо: защитники, которые теперь сосредоточились в близлежащей Марке, тоже теряли надежду. Они держались со все возрастающим отчаянием, дизентерия нанесла значительный урон обеим сторонам. Английские пушки, наконец, выполнили требуемую от них работу по уничтожению укреплений, и пришлось принять решение о переговорах.
Условия, которые выдвинули Эксетер и Уорик, были жесткими. Если не прибудет помощь, осажденные должны были сдаться 10 мая: они должны были выдать всех командиров, всех дезертиров, всех, кто участвовал в убийстве Иоанна Бургундского, и всех, кто ранее поклялся соблюдать условия договора в Труа, не забывая о трубаче по имени Орас, который во время осады высмеивал короля[556] — все должны были быть отданы на милость победителя при условии, что другие места, удерживаемые кем-либо в Марке, будут сданы королю. Четырем защитникам, включая Бастарда де Вавра, было сказано, что их ничто не спасет. Не имея альтернативы, условия были приняты. Эти четверо и трубач-насмешник были казнены; остальных, некоторые из которых были формально виновны в измене, пощадили[557]. Количество пленных было очень велико. Их доставили в Париж, на лодках по Сене в Кодбек и Арфлёр, через Ла-Манш в Портсмут, а затем в Лондон[558]. Оттуда их распределили по замкам Англии и Уэльса: в Харлех (30 человек), Ноттингем (24), Кернарфон (20), Чирк и Холт (по 15), Конви (12) и Флинт (8)[559]. Наконец, важным источником компенсации осады были богатства Мо, которые попали в руки англичан. Все хронисты сходятся во мнении, что город, и в особенности Марка, содержал очень большие богатства, что подчеркивает материальные преимущества, которые могли достаться осаждающему после окончания его трудов[560].
Исключительные трудности, с которыми столкнулись англичане при Мо (погодные условия, время, болезни, нежелание союзников), должны были быть пугающими. Хотя результат был успешным, Генрих, возможно, задавался вопросом, не является ли военная задача, которую он взял на себя, непосильной для него. Проблемы, с которыми он столкнулся в Мо, были настолько фундаментальными для успеха или неудачи всего предприятия, что они, должно быть, сильно беспокоили его. Кроме того, оставался вопрос о его здоровье. Не исключено, что оно могло пострадать еще до того, как в июне 1422 года проявились признаки смертельной болезни; другие люди, которым приходилось жить в менее благоприятных санитарных условиях, чем королю, и которых, возможно, не так хорошо кормили, умерли во время осады. Автор
В этом отношении важное значение имеет свидетельство условий, принятых в Компьене 16 мая, через две недели после сдачи Мо. Потребовав, чтобы покидающие город оставили оружие, а все валлийцы, ирландцы и гасконцы, а также те, кто ранее поклялся принять условия Труа, были выданы, он разрешил безопасный проезд тем, кто пожелает уйти, чтобы жить среди сторонников так называемого дофина за рекой Сеной[562]. Это был далеко не первый случай, когда он предоставил людям возможность жить в "другом" повиновении: он часто делал это с момента своей первой высадки в Арфлере почти семь лет назад. Однако в этом последнем случае он пришел к выводу, что его политика недостижима, и что разделенная Франция — это все, на что можно надеяться? Он должен был знать, что дофинисты были практически изгнаны из Пикардии, а в июне Уорик должен был взять Сен-Валери на Сомме. По словам Монстреле, только два города, Ле Кротуа и Гиз, стояли между Парижем и морем[563]. Может быть, состояние здоровья Генриха заставило его прийти к выводу, что, поскольку нежелание дофинистов противостоять его армии означало, что он не сможет нанести им еще один сокрушительный удар, а также учитывая политическую и физическую географию Франции, лучше успокоиться и укрепиться? Его недавний успех был куплен ценой жизней, времени и денег. Может ли он продолжать в том же духе бесконечно долго?
Как раз в тот момент, когда согласовывались условия сдачи Мо, Екатерина и ее деверь Бедфорд, имевший при себе около 1.000 человек, собирались отправиться из Саутгемптона во Францию, причем Глостер занял место Бедфорда в качестве лейтенанта Англии. Во время путешествия между Руаном и Парижем королеву, в сопровождении двух вдов и нескольких "дамуазелей", большинство из которых, судя по именам,[564] были англичанками, встречали звоном колоколов в Манте, верные жители которого совсем недавно отправили двух своих представителей в Париж, чтобы купить серебряные кубки ей для подарка, который стоил так дорого, что суммы, собранной в качестве тальи, оказалось недостаточно, и пришлось наложить дополнительное фискальное бремя на тех, кто уже внес до пяти экю каждый[565]. 29 мая Екатерина, в сопровождении свиты и с двумя горностаевыми плащами, которые несли перед ней (как их следует интерпретировать, вызвало много дискуссий: как знак того, что она была королевой Франции и Англии?), въехала в Париж, где на следующий день горожане устроили представление мистерии Страстей Святого Георгия на благо англичан[566].
Генрих и его супруга (которая не взяла с собой шестимесячного сына) отпраздновали Троицу в подобающем стиле в Париже, но, вероятно, остались в Венсене. Даже умеренный Монстреле чувствовал себя обязанным зафиксировать изменения, которые, по его мнению, произошли за эти дни. Помимо того, что он отметил разные стили жизни при дворе Генриха и при дворе его тестя Карла, он подчеркнул отсутствие щедрости с английской стороны, образ жизни, который, как ему казалось, уступил место акценту на власти и помпезности. Многие французы, отметил он, глубоко сожалели о том, что французский король подвергается произволу и, похоже, лишен реальной власти. Более того, решение о повышении налогов вызвало много ропота, но не восстание, поскольку Генрих был человеком, которого люди боялись[567].
12 июня, на следующий день после праздника Тела Христова, оба двора выехали из Парижа в небольшой соборный город Санлис, расположенный в двадцати пяти милях к северо-востоку[568]. Именно там стала очевидной серьезность болезни Генриха, предположительно ставшей результатом нездоровых условий во время осады Мо. В ответ на просьбу Филиппа Бургундского о помощи в освобождении города Кон, расположенного всего в тридцати пяти милях от Буржа, где дофин основал свою столицу, и почти так же далеко на юго-востоке, как он когда-либо был, Генрих, никогда не отказывавшийся от вызова и, вероятно, предпочитавший жизнь в военном лагере жизни при дворе, отправился на помощь. Но вскоре он стал слишком болен, чтобы ехать верхом, и был доставлен на повозке в Корбей, к югу от Парижа, а Бедфорд и Уорик были отправлены в Кон. Серьезность ситуации, вызванной лихорадкой и сильным изнурением короля, вскоре стала очевидной, поскольку лекари короля не осмелились дать ему лекарство для приема внутрь. По приказу короля из Англии был прислан другой врач, Джон Суонвич, а в июле жители Манта, услышав новости, организовали процессию к церкви Целестины, в которой участвовали мэр и другие, чтобы помолиться Богу за короля[569]. Однако сделать удалось немногое. Генрих, отдыхая в Корбее, все еще принимал участие в управлении страной до 6 августа, когда он издал распоряжение о заключении договора с епископом Льежа[570]. Вскоре после этого его перевезли на лодке по Сене в Шарантон, но затем, уже не могущего ехать верхом, его пришлось везти на повозке в Венсен.
Он должен был понимать, что, если не произойдет ничего экстраординарного, смерть скоро заберет его. Всю свою жизнь он готовился к событиям заранее: эта характерная упорядоченность была одним из факторов его успехов, особенно на войне. Теперь, в свои последние дни, он сделал дополнение к завещанию, которое составил в Дувре примерно четырнадцать месяцев назад, но не для того, как он подчеркнул в короткой преамбуле, чтобы внести изменения в предыдущий документ, а чтобы дополнить его и сделать его смысл более ясным. Это было последнее выражение воли человека, для которого порядок во всех смыслах имел первостепенное значение.
Завещание 1421 года (он составил его в 1415 году перед отъездом во Францию, а два года спустя составил дополнения, призванный помочь тем, кто мог бы им распоряжаться) все еще было основной декларацией его последних желаний в тот момент, когда он готовился к смерти[571]. Для нас оно является важным окном в разум и душу Генриха. Вместе с дополнением, датированным 26 августа 1422 года, это также практический документ. Генрих, каким бы ясным его рассудок ни был до самого конца, должен был понимать, что его смерть создаст проблемы для тех, кого он оставит после себя[572]. Он собирался умереть за границей, не имея возможности находиться в обществе ряда официальных лиц, которые обычно были рядом с королем, когда тот умирал у себя дома. Хотя с ним был Бедфорд, старший из двух его оставшихся в живых братьев, и значительное число высшей знати, его другой брат, Глостер, его бывший канцлер Генри Бофорт и его нынешний канцлер Томас Лэнгли, все три человека, обладавшие опытом и авторитетом, находились в Англии. Для английского королевства его смерть за пределами страны (первая после смерти Ричарда I в 1199 году) должна была создать трудности. Было необходимо в отсутствие его "английской команды", немного рассказать о том, как он видит будущее, особенно в плане образования и воспитания своего сына. Однако его руки были связаны. В июне 1421 года у него не было наследника, а в завещании того времени ничего не говорилось о будущем. Теперь, в августе 1422 года, у него был восьмимесячный сын, который должен был стать его преемником на посту короля, но в становлении которого он практически не мог принять участие. Ни один король, утверждали лорды в 1427 году, не может диктовать будущее. Все, что было в его силах, — это изложить несколько скупым языком, который был одновременно техническим и немного двусмысленным, как и кем будет осуществляться воспитание его сына[573].
Поэтому герцогу Глостеру было поручено опекать и охранять своего племянника, что было естественным назначением, соответствующим его королевскому достоинству. Томасу Бофорту, герцогу Эксетеру, популярному человеку с проверенными способностями и несомненной верностью, было поручено воспитание и образование мальчика, а также выбор слуг и лиц, которые будут находиться с ним в тесном контакте[574]. Наконец, возможно, в противовес Эксетеру, умирающий король назначил двух верных друзей, Генри, лорда Фицхью, и сэра Уолтера Хангерфорда, давних и важных членов его свиты, находиться рядом с его персоной, причем один из них должен был постоянно присутствовать рядом с принцем. Если это были вопросы, которые он не мог ни практически, ни юридически диктовать в будущем, Генрих мог, по крайней мере, надеяться, что его малолетний сын будет находиться в руках таких же людей, как он сам, людей, которым он (и другие) мог доверять.
Его мнение о том, как должны быть организованы его похороны, было изложено в завещании от 1421 года, и оно было оставлено в силе, когда он продиктовал дополнения в Венсенне в следующем году. Его душеприказчики должны были по своему усмотрению распоряжаться похоронами: он желал лишь сохранить королевское достоинство и избежать излишеств, обычных для таких случаев[575], хотя он довольно подробно описал, как должны быть расставлены свечи на катафалке, а также их вес и количество. Место его погребения в Вестминстерском аббатстве, программу строительства которого он поощрял и которому он оставил много из своего наследства, а также требования к церковным службам, должно было быть обычным для королей: среди королей и рядом с мощами святых, которые будут ходатайствовать перед богом за него и за них. По его приказу в этой церкви был перезахоронен Ричард II, и кажется вероятным, что он рассматривал свое собственное погребение здесь как часть почета и уважения, причитающихся его королевскому достоинству. Вестминстер уже был местом последнего упокоения многих английских королей (хотя его отец не был там похоронен)[576]. Поскольку он бывал там, он знал, что короли Франции покоятся в аббатстве Сен-Дени; он хотел бы быть похороненным в таком же мавзолее, рядом с Эдуардом Исповедником, считавшимся основателем аббатства и королем-святым, которого Генрих считал одним из своих особых покровителей на протяжении всего своего правления.
От чего он умер, мы не можем сказать точно. Что бы это ни было, болезнь не заставила себя ждать, истощив силы и энергию человека, обычно наделенного и тем, и другим. Современные высказывания говорят о том, что это вполне могло быть хроническое заболевание кишечника. Его ум оставался активным до конца: он был достаточно здоров, чтобы обдумать и продиктовать дополнения к своему завещанию всего за пять дней до смерти. Более того, рассказы о его смерти говорят о том, что это был человек, который давно подозревал о ее приближении и дал себе достаточно времени, чтобы подготовиться к ней. Возможно, он умер от обезвоживания и дисбаланса солей. Это было жаркое лето, и его жажду можно было утолить элем или вином, но недостаток соли в обоих напитках не мог бы в достаточной степени объяснить потерю жидкости, которую он, как говорят, испытывал от поразившего его поноса. Те, кто видел его в последние минуты жизни, возможно, смотрели на человека с впалыми глазами и запавшими щеками, тенью себя прежнего.
В конце концов, Генрих, вероятно, умер довольно быстро. До последнего он проявлял заботу о нуждах будущего: о воспитании своего маленького сына, на которого возлагались надежды династии; об управлении Англией в период долгого несовершеннолетия наследника; о продолжении своей работы во Франции[577]. Бофорты, Генри и Томас, получили особую задачу по заботе о маленьком короле; Глостеру были даны полномочия в Англии, неоднозначно выраженные; а во Франции управление было поручено Филиппу Бургундскому или, в случае его отказа, Бедфорду[578].
Небезосновательно Генрих, возможно, опасался за будущее, и в частности за то, что среди тех, кому он оставил незавершенную работу, возникнут разногласия. Вполне вероятно, что он рассматривал свою деятельность во Франции как свой главный вклад в будущее. Опасался ли он, что ее не удастся завершить, или что другие не будут так же преданы ей, как он? В этом отношении показательна его просьба не освобождать и не отпускать за выкуп некоторых заключенных, пока его сын, достигнув совершеннолетия, не сможет принимать собственные решения. Это была просьба, которую его младший брат, Хамфри Глостерский, принял близко к сердцу и многого добился в последующие годы.
Смерть Генриха была благочестивой, как и большая часть его жизни. Ему читали молитвы за умирающих, а одно из его последних высказываний, как говорят, было о том, что после завершения своей миссии во Франции он хотел бы восстановить стены Иерусалима. Он основал монастырь, которому дал имя Сион. Это было последнее, что он сделал, когда в компании своих друзей-солдат, камергера и капеллана он испустил последний вздох. Это было 31 августа 1422 года.
Тело Генриха (органы были извлечены и захоронены в церкви Сен-Мор-де-Фосс)[579] было забальзамировано[580] и положено в деревянный гроб, который затем поместили в свинцовый гроб большего размера. Только 14 или 15 сентября, минуя Париж,[581] он был доставлен в Сен-Дени, где на следующий день была проведена служба по усопшему, процессия принцев и членов королевской семьи сопровождала гроб[582]. На гробу лежало изображение тела покойного короля, сделанное из выделанной кожи, по-королевски одетое, с короной на голове, скипетром в правой руке и золотым шаром в левой, над которым, когда процессия входила в город, несли шелковый балдахин, как в процессии
Из Сен-Дени кортеж направился по Сене в Мант, где 9 сентября городской совет постановил, что на следующий день будет совершена служба, а на следующий день — месса по умершему королю, во время которой будут гореть специальные свечи и звонить церковные колокола. Всех священнослужителей попросили присутствовать. Когда тело Генриха прибыло, его встретила процессия, с горящими свечами, и поместили в "часовню" (деревянную конструкцию со свечами, установленную над гробом), которая была отремонтирована по этому случаю. Мессу отслужил настоятель бенедиктинского монастыря в Нофле в присутствии мэра и прихожан, а гроб покидал Мант в сопровождении сорока факелов[584].