Лейтава, Вильно, 1831, февраль

Завернув скатерть и поставив на столешницу перед собой миски с маслом и толченым кирпичом, Айзенвальд чистил суконкой лампу, привезенную из Лискны. Следовало сделать это давно, но как-то все руки не доходили. Отставной генерал сунул лампу в шкаф и начисто о ней позабыл. А когда вернулся из Ясиновки, вспомнил. Подобрал стекло, выправил погнутый венчик, а теперь натирал основание. Суконка двигалась по круглому боку, очищая жесть от ржавчины и копоти. Руки были заняты, а голова свободна; мерные движения упорядочивали мысли.

Тогда с утра Айзенвальд с Тумашем и Кугель с большего осмотрели дворец. Антося довольно точно указала, где располагаются кабинет покойного, спальня и библиотека. Но опять, как в Лискне – здесь не нашлось ни документов, ни дневников, ни хотя бы завалящего счета или долговой расписки. Словно кто-то тщательно подчистил все следы.

Дело о двубое между Лежневским и Ведричем, затребованное из Полицай-департамента сразу же по возвращении в Вильню, состояло из пяти бумажек в коленкоровой обложке. Первым шло свидетельство арендатора из Воли, уже известного Айзенвальду Костуся Крутецкого, о факте двубоя, а также лист допроса этого самого арендатора; распоряжение наместника главы департамента по уезду начать расследование и акт закрытия дела "в связи с гибелью главного обвиняемого" с приложением копии свидетельства о смерти из блау-роты. Фактически расследование продолжалось ровно два дня. Допросный лист и акт были подписаны Винцентом Баранкевичем – тем самым, кто занимался смертью князя Омельского. Присвистнув, Айзенвальд решил пригласить его в блау-роту, и почти сразу об этом пожалел. Лучший сыщик столицы оказался похож на испуганного хорька. Всем хорош: каштановый, кудреватый, худой, и глаза умные, – и при этом вонял и, словно в агонии, дергал длинными пальцами, хватаясь за все, до чего способен был дотянуться. Отставной генерал поспешно убрал со стола несколько документов и выставил мерзавчик с анисовкой и граненый стакан. Лекарство возымело действие, и вскоре уже Винцусь с удовольствием повествовал, как лез в болото, пытаясь добраться до тел Омельского князя и его слуги. Речь была живой, а описания точными, но к известному Айзенвальду мало что прибавили.

– Как пан думает: не могло ли князя убить нечто таинственное?

Баранкевич выдернул нос из стакана и вскинул ровные брови:

– Пан?… – и уразумев, что собеседник не шутит и не издевается, ответил: – Я следователь, пан Айзенвальд, прежде всего. И должен рассматривать факты, а не суеверия. С другой стороны, могло быть и так, если Господу то угодно. Но ведь пан позвал меня не для теологического спора?

Генрих достал и придвинул к Баранкевичу коленкоровый переплет. Винцусь вдумчиво перечитал бумаги. Гибкие пальцы пробежались по корочкам.

– Почему двубой не расследовали? А никакой тайны нет. Просто до замка добраться не было возможности. В ночь после смерти пана Лежневского был такой ливень – точно умер Ужиный король. Видели бы вы, что здесь творилось! Крыши ветром срывало, вековые деревья с корнем выворачивало. Воды было по колено. На Лукишках подмыло кладбище, и гробы по улицам поплыли. И назавтра было не лучше. Когда ко мне привели того арендатора, Крутецкого, с него лило, как с собаки.

Вспомнив кличку агента, Айзенвальд невольно хмыкнул. Баранкевич обиженно заморгал:

– Да вы у любого спросите: все так и было!

– Было! – писарь Прохор Феагнеевич на мягких войлочных подметках вплыл тихо, как кот, с горячим чаем и мягкими булками, и, похоже, какое-то время подслушивал у двери. Сыщик, дождавшись кивка хозяина, жадно вцепился в булку зубами.

– А потом сразу листья облетели, даже какие зеленые. Просто вороха легли. И скользко стало, я чуть лодыжку не сломал.

Винцусь закивал с полным ртом.

– Что этому… Ведричу удалось оттуда вернуться – это промысел Божий. Мы, было, поехали… в Ясиновку эту, – сыщик, звякая ложкой, размешал в стакане сахар. – Замок сам на острове стоит, вокруг озеро, и одна сухая грива с дорогой до ворот. Так еще при Жвеисе задумали, чтоб обороняться легко было. Уровень воды в озере поддерживали плотины и запруды, но потом за ними смотреть стало некому. Стенки обветшали, озеро обмелело, и почти все превратилось в верховое болото. Народу и скота утонуло!… Отсюда и дурная слава, и болтовня про Гонитву. Да еще пуща эта… – Винцусь с Прохором одновременно перекрестились. Прохор взглянул неодобрительно. Сыщик не обратил на это внимания, запил булку чаем, погрел пальцы о стекло. – Сперва ничего так ехали, терпимо. А дальше – хуже. Дождь моросит, дорогу развезло, мы больше возок вытаскиваем, чем едем, перемазались в грязи по уши. А откуда-то из-за деревьев, не поймешь, откуда, волки воют – ровно зимой. Просто душу рвут. На сухую гриву выехали все же. А версты через три – ее точно ножом обрезало. И грязная вода ключом бьет. Заехали к Крутецкому обсушиться и лодку взять, чтоб хоть через озеро в Ясиновку добраться, а он нам: "Ведрич погиб!"

Айзенвальд выдохнул, стиснув пальцы в замок. Вот она, странная смерть, далеко ходить не надо. И обстоятельства сцеплены так красиво и правильно. В самом деле: зачем ездить далеко, тонуть в болоте, пересекать бушующее озеро, когда главный обвиняемый мертв.

Баранкевич будто ощутил его недовольство. Длинные пальцы зашныряли по зеленому сукну стола. Опрокинули плетенку с булками. Винцусь стал виновато и неловко укладывать их на место.