– Он всем так говорил.

– Серьезно?

– Ну конечно. Но ты, в отличие от остальных, его послушалась.

– Ой, ну спасибо.

Он отмахнулся от моей обиды.

– Пиши то, во что веришь. Под этим Генри подразумевал: “Кончай кукситься – и за работу”. Будь он сейчас здесь, сказал бы то же самое.

Мы жили вместе уже несколько недель, и я успела подробно рассказать Джиму о своих творческих трудностях. Он с пониманием отнесся к тому, что у меня не получалось завершать картины (“Ты видела мою стопку «на каникулах», пока она еще не превратилась в гору. Господи, как же я тогда все запустил!”), и обрадовался, что я не стала “жертвовать принципами” ради заказа для обсерватории. Я была уверена, что к моей капитуляции перед чековой книжкой “Роксборо” он отнесется не так благосклонно.

– Конечно, жалко выставлять работы, которыми ты не гордишься, – сказал он. – Но у тебя, наверное, были на то свои причины. Репутация твоя от этого не пострадала. Под давлением люди делают странные вещи. Мне ли не знать.

Это приглушенное неодобрение меня почти разочаровало. Я хотела нотаций.

Трудно было найти подходящий момент для признания, что я принимаю таблетки. Когда я должна была об этом заговорить? За ужином с рисом и морковкой? Пока мы карабкались на гору в поисках дикорастущих трав? Или как-нибудь вечером в ванной, когда мы отжимали грязную воду из одежды? Вдруг я упаду в его глазах? Вдруг, узнав о моих сеансах с Виктором Йеилом, он подумает, что я слабая и никудышная? Очередная глупая девчонка, раскисшая из-за мужчины. Вдобавок я была не в силах вновь ворошить прошлое: Уилфред Сёрл, болотная мята, кальдарий и то, что случилось после. Мне просто хотелось быть с Джимом, каждый день слушать музыку его шагов по дому, трогать и вдыхать его волокно.

До того вечера Джим любезно не спрашивал о моих планах. Я жила, не имея цели, скрывала отсутствие вдохновения, помогая тому, у кого оно было. Но вот наконец он заметил мою неприкаянность.

– Кстати, я не шутил, – сказал он. – Чем больше ты мне помогаешь, тем лучше становятся мои картины. Пока что меня это не беспокоит, но это только пока. Я не хочу однажды взглянуть на них и увидеть твою работу. У меня кроме них ничего нет. Поэтому я должен провести черту. Если хочешь остаться, перестань помогать мне и начни помогать себе. Расчисти заднюю комнату и пиши.

Но у меня не было ни одной идеи – даже слабого отголоска. Все мои мысли были vaurien.

Когда я призналась, что утратила страсть к живописи, Джим уставился на меня исподлобья:

– Ерунда. У тебя просто трудный период.

Когда я призналась, что у меня тревожное расстройство, требующее еженедельной психотерапии, он возмущенно покачал головой. Когда я призналась, что способна заканчивать картины только на ста миллиграммах в день, и предъявила ему пузырьки тофранила из дорожной сумки, он разозлился – не на меня, а на мир, который это позволил.

– Какой кретин… В смысле, кто их тебе назначил? – Он протолкнулся на кухню сквозь занавески из бусин, чтобы рассмотреть этикетку на свету. – Меня тоже хотели пичкать ими после войны. Анти-как-их-там. А я им говорю: “Послушайте, если я захочу покончить с собой, то буду делать это медленно, односолодовым, большое спасибо”. – Он откупорил пузырек, понюхал его, вытряхнул на ладонь горстку таблеток и погонял их пальцем. Затем ссыпал обратно и поставил пузырек на кухонный стол. – Неудивительно, что ты не можешь писать, Элли. Пока ты не слезешь с таблеток, ты вообще ничего не почувствуешь.

– Откуда тебе знать, может, я и без них ничего не чувствую, – ответила я. – Они здорово мне помогают.

– Помогают?

– Да.