– Джеймс Калверс. Нет. Простите. Я такого не знаю. – Она задумчиво уставилась в пустой камин. – Прошлым летом один бывший студент снимал у Генри старый дом, но у него была другая фамилия. Калверс… Это бы я запомнила. У того паренька фамилия начиналась на “Б”. Бейли или Брэдли, что-то в этом духе. Генри не посвящал меня в подробности.

– А что за дом?

– Дом его отца. Генри любил приходить туда и писать. А потом, когда начались боли в руках, решил, пусть дом хотя бы деньги приносит. Мы планировали его продать, но теперь за него много не выручишь. – Я спросила адрес, и миссис Холден махнула рукой: – Да тут недалеко. От причала налево. Единственный неухоженный дом на берегу, его ни с чем не спутаешь. Как, ты сказала, тебя зовут, милая?

– Элспет.

– А по фамилии?

– Конрой.

– Буду искать тебя в газетах, – пообещала она.

Я коснулась ее руки. Кожа на ощупь как паутинка.

– Берегите себя, миссис Холден.

– И ты. Спасибо, что пришла.

Еще одна суровая зима не оставит от него камня на камне – домик был простой, с двускатной шиферной крышей и бородой из мха. Оконные рамы – облезлые, цвета соломы – в бледной сетке кракелюра. Водосточные трубы прохудились. Стеклянная вставка в двери залеплена клейкой лентой. К домику вела петляющая тропинка, начинавшаяся у кромки озера, где на синевато-стальных волнах покачивалась горстка белых лодок. Я поднялась на пригорок, скользя ладонью по высокой траве, и остановилась у крыльца, неровно выкрашенного черной краской. На окнах старые тюлевые занавески, подоконник завален объедками: корка черного хлеба и огрызок маринованного огурца на тарелке, блюдце с коричневым кругом от кофе. Внутри никаких признаков движения. Я пару раз постучала, но никто не подошел.

Щели для писем в двери не было, за толстым слоем сажи на стеклах дальше занавесок ничего не видно. Я поставила чемодан и, пробираясь через бурьян, обошла дом. Взгляду предстали заросший крапивой садик и гнилой сарай. А дальше – елки на берегу и две горы, упирающиеся в облака. В задней части дома окно было лишь на кухне; на столе валялась газета, но заголовки и дату не разглядеть. Если тут и жили, то редко. Кран протекал, на нем висела засохшая тряпка. Я не знала, что делать. Рука сама потянулась к двери. Ручка повернулась, крючок отскочил. Это было просто. Петли скрипнули, и дверь отворилась. Я ждала, гадая, почему на кухне так пусто. Плиточный пол исцарапан ножками стульев. Буквы на газетном листе насыщенные, недавно из печати. Я решила войти.

Стоило переступить порог, и я услышала его голос:

– Вот уж не думал, что ты подалась в грабители, Элли.

Голос доносился откуда-то сзади – медленный, с усмешкой, укоризненный. Резко повернувшись, я содрала кожу на костяшках о дверной наличник, но боль дала о себе знать лишь потом.

За порогом стоял Джим в черном шерстяном пальто. В руках у него была корзинка с цветами. Лицо загорелое и чисто выбритое. Я видела пар его дыхания. Так близко, что можно ловить, закупоривать, делать припасы.

– Ты чего такая испуганная? – спросил он. – Я тебя не сдам.

– Господи, Джим… – выдавила я. – Джим.

Я шагнула к нему и обхватила его руками, а он не двигался, принимая объятие, но не отвечая на него. Корзинку он поднял на вытянутой руке, чтобы не помялись цветы. Затем, легонько хлопнув меня по спине, сказал:

– Ну все, все, хватит. – Он виновато улыбнулся, между крупными передними зубами знакомая щербинка. Но было в нем и что-то удивительно новое. Волосы опрятно подстрижены и причесаны – с виду жесткие, как проволока. Кожа на щеках гладкая и пахнет лаймом. Трезвый, как дитя. – Заходи, – сказал он. – Мне нужно высыпать это в солевой раствор. (Я не двинулась с места.) Да заходи ты. Я не могу стоять тут весь день. А ты вон, смотри, как порезалась.