Первым из повозки вытолкнули брата Лоренцо — в путах, с завязанными глазами, едва держащегося на ногах. С ним не церемонились — судя по всему, несчастного монаха поволокли прямо в камеру пыток. Затем вынесли тела Ромео, Джульетты и Нино, спеленатые одной окровавленной простыней.
Иные свидетели утверждали, что Салимбени смотрел на мертвое тело сына без всякого выражения, но наметанный глаз художника распознал за каменной маской глубокое горе. Салимбени смотрел на исход своего беззакония: Бог наказал его, бросив перед ним, как разделанную мясную тушу, тело сына, залитое кровью двух людей, которых Салимбени так хотел разделить и уничтожить против воли Небес. В эту минуту всесильный банкир понял, что он уже в аду, и куда бы ни пошел, какую долгую жизнь бы ни прожил, его демоны неотступно будут следовать за ним.
Маэстро чуть не бегом вернулся в мастерскую, понимая, что солдаты могут нагрянуть к нему с минуты на минуту. Если не лгут слухи, которые ходят о пытках Салимбени, бедный монах еще до полуночи выболтает все, что знает, многое выдумав и преувеличив.
Но посмеют ли они посягнуть на его свободу? В конце концов, он знаменитый художник и у него много благородных покровителей, неуверенно думал он. Одно маэстро знал наверняка: сбежав и скрывшись сейчас, он все равно что признает свою вину и уже никогда не сможет вернуться в город, который любит больше всего на свете.
Поэтому, маэстро Амброджио решил, не мешкая, скрыть опасные улики — портрет Джульетты и свой дневник, лежавший на столе. Дописав последний абзац — несколько сумбурных фраз о том, чему свидетелем он стал в эту ночь, — художник взял дневник и портрет, завернул в ткань, положил в ларец с плотной крышкой и спрятал в тайнике в стене, надеясь, что там их никто не найдет.
VI.I
Могу ль уйти, когда все сердце здесь?
За ним ты, прах земной! Найди свой центр!
Дженис действительно оказалась умелым скалолазом. Отчего-то я никогда особенно не верила в ее открытки из экзотических мест, если в них не говорилось о разочаровании и попойках. Мне нравилось думать, что сестрица лежит в хлам пьяная в мексиканском мотеле, а не плавает с аквалангом меж коралловых рифов в воде столь чистой, что, как она писала своим жутким почерком (не мне, конечно, а тетке Роуз), можно прыгнуть туда грязной старой грешницей и выйти Евой в первое утро в раю, до появления Адама с газетой и сигаретами.
Стоя на балконе и наблюдая за ее попытками подняться в номер, я про себя удивлялась, что очень жду возвращения Дженис. Побегав по комнате, по меньшей мере, час, я пришла к неприятному выводу, что мне не уразуметь тайный смысл происходящего в одиночку.
Всякий раз, когда я обращалась со своей проблемой к тетке Роуз, она поднимала страшный шум, но никогда ничего не решала, и ситуация только ухудшалась. Если в школе ко мне приставал какой-нибудь мальчишка, тетка звонила директору и всем учителям с требованием позвонить родителям малолетнего пакостника. В отличие от нее Дженис, случайно услышав разговор, пожимала плечами и бросала:
— Он в нее просто втюрился. Это пройдет. Что у нас на обед?
И всегда оказывалась права, хотя я и не желала этого признавать.
Скорее всего, она и сейчас права. Не то чтобы мне очень нравились ее колкости насчет Алессандро и Евы-Марии, но кто-то же должен был прохаживаться на их счет, а у меня уже мозги закипали от конфликта интересов.
Пыхтя от напряжения и подчиняя инстинкту самосохранения, Дженис с готовностью схватилась за протянутую руку и с пятой попытки зацепилась ногой за перила.
— Скалолазание, — выдохнула она, перевалившись на балкон как мешок картошки, — это такая сладкая горечь…
— Почему ты не пошла по лестнице? — невинно спросила я, когда Дженис села отдышаться на полу балкона.
— Очень смешно! — огрызнулась она. — По городу бродит серийный убийца, ненавидящий меня до глубины души!
— Перестань, — попросила я. — Если бы Умберто захотел свернуть нам шеи, то сделал бы это много лет назад.
— Психи непредсказуемы! — Дженис поднялась, поправляя одежду. — Особенно теперь, когда у нас мамина шкатулка. Я тебе говорю, смываемся отсюда prontissimo и… — Тут она впервые взглянула мне в лицо и заметила покрасневшие, припухшие веки. — Господи, Джулс, что стряслось?!