Слова монаха, сказанные на Валааме, глубоко запали в его душу. Анализируя, раскладывая все по полочкам, он был почти уверен, что все это ему приснилось. Не могло такого случиться наяву. С другой стороны, он знал, что не засыпал ни на секунду и все время контролировал себя. Но что это за странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Он не верил в мистику, но объяснить ничего не мог. Наконец, он принял решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!

От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если уж попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.

От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже рынок стал причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, на металл ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как не крути, чтобы добраться до деревни Погодаевой, нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.

Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Она сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище безумцы устроили на вершине Красного Яра, хорошо понимая, что добраться к нему можно двумя путями: на вертолете или на катере. И то и другое простому народу недоступно. Вот потому среди огромной водной глади пристроилось кладбище на Красном Яру. Люди наведывались сюда по великим праздникам: когда мочи не было терпеть и душа просила поговорить с родным человеком.

А когда-то эта вершина Красного Яра, где стоит кладбище, была самым любимым местом сельчан. Отсюда можно было увидеть далекий мир, на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это — место скорби, памятник безумию и жестокости.

Он был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали — это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?

Семь тысяч километров остались позади. Он добрался до поселка Брусничное. Теперь — на катер, и по знакомым местам. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на воду. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров разделяли их. Где он сейчас находится? Нет, не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, а в той, прошлой жизни. До Кулиги — три километра, до Малой речки — четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа — Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но уж если и она уйдет под воду, Сибири не будет.

Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Он крепко держался за поручень, даже пальцы побелели. Странное ощущение испытывал он: когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака. Было ощущение, что суденышко плывет не по воде, а по облакам.

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине — большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, она за ним. Жужжит «литовка», эти звуки поют в его душе: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и он, как взрослый мужик, протирает лезвие травой, и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видать. Все скрыто водой и темнотой. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди — долгая-долгая интересная жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка вела к кладбищу. Он шел по ней, все вокруг было незнакомо. Одна мысль, что он на Красном Яру, заставляла сердце учащенно биться. В просветах между соснами мелькала глубокая синь воды, по которой бегали белые барашки волн. На небе ни облачка. Его больные легкие расправились, принимая целебный воздух, напоенный благодатным хвойным ароматом. Он кружил голову. Михаил присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, сынок, — голос у матери был тихий, еле слышный. — Я знала, что ты придешь.

— Прости меня, мама.

— За что?

— Я очень долго у тебя не был. Все собирался, и никак не мог собраться.

— Ну ты же здесь! Я просила Всевышнего о нашей встрече, и он меня услышал.

— Да, мама, твою просьбу мне передал один монах на Валааме.

— Как ты живешь, сынок?