Тут цветастое оформление ливанского кафе показалось мне каким-то чужим и неправильным, одной ногой я вступил в беспричинную тревожность, а другой пытался нащупать твердую почву рационализма.

— Темно, очень темно. И холодно. И так одиноко. Это какое-то очень особенное место.

— Он оттуда пришел, — сказал я.

— Тогда я представляю, какого хрена он такой злой, — Леви окунул ложку в чечевицу, ударив ее о дно тарелки, он зарыдал сильнее. — Господи, я не хочу туда возвращаться.

Я не мог сказать ему «ты не вернешься», но я мог сказать:

— Я научусь его выгонять. Я уже его выгнал. Ты думаешь, есть в мире существо, способное выдержать меня достаточно долго?

— Наверное, это Лия, — сказал Эли. А потом вдруг тоже разрыдался. Я принялся качаться на стуле.

— Кто следующий? — спросил я. — Кто еще напомнит мне о моей эмоциональной ущербности?

Эли и Леви на некоторое время обрели солидарность в слезах, хотя каждый рыдал о своем. В какой-то степени я был рад за Эли, это были слезы, которые дожидались своего выхода на сцену неприлично долго. Вот как мы провели следующие полчаса: под аккомпанемент рыданий я рассказывал в ливанском кафе с пластиковыми стульями историю о том, как чуть не умер.

— Вы думаете, он придет снова? — спросила Вирсавия. Леви пожал плечами.

— Теперь он может. Я же ему принадлежу.

— А ты ненавидишь своего отца?

— Лия!

— Что? Просто спросила. Я вот ненавижу своего отца, хотя он такой фигни не делал.

Тут мы все засмеялись, да так громко, что крепкий мужичок за стойкой вздрогнул, как барышня. Еще через полчаса мы стояли на остановке и ждали «Грейхаунд». Мне осточертел этот город, и, наверное, все города в мире. Я хотел убраться отовсюду, но это было невозможно (если не учитывать того варианта, который я решительно отверг не так давно). Леви, наконец, решился позвонить маме с моего телефона. Я на некоторое время отошел, Лия прошлась за мной, прямо по бордюру.

— Жалеешь, что не умер?

— Ты все-таки решила затащить меня в койку? Это принципиальный вопрос, если ты хочешь услышать честный ответ.

Лия вытянула ногу в тяжелом ботинке, чуть подалась назад, где рассекали воздух машины, и я потянул ее к себе. Лия послушно, даже слишком, мне поддалась, ее холодные губы коснулись моих, на этот раз все было медленнее и страннее.

— Я думала, что ты самый злой чувак на свете, — сказала она.

— Правда? Хуже того парня, который недавно стрелял по живым мишеням? Ну, ты его знаешь. Как бишь его там?