Отец не отклоняется от своего пути.

Я представляю наше возвращение на Черное озеро: вижу, как морщится отец, когда Охотник пускается в рассуждения о богатстве, сыплющемся с неба в Городище, только мешок подставляй; как он опускает голову, когда Лис глумится над кузнецом, не способным сбыть товар.

При одной только мысли о друиде, который опять будет рядом, у меня перехватывает горло. Дрогнувшим голосом я говорю:

— Неспроста его зовут Везуном.

— Ну да, — кивает отец. — Ну да.

Интересно, а что случилось бы, не начни я приставать к нему? Решился бы он сам заглянуть к Везуну? И было ли видение намеком на то, что в один прекрасный день я окажусь в сарае перекупщика? Или то была подсказка, как изменить путь отца, как подтолкнуть в нужном направлении удрученного человека, тянущего нагруженную товаром тележку?

Внутри сарай и в самом деле прошит узкими проходами, вдоль стен — полки с невзрачными глиняными мисками, корзинами и масляными светильниками, груды грубьгк шерстяных тканей, кучи шкур. За шкурами пол завален железными брусками: столько железа сразу я никогда не видела. А вот красивых брошей, стеклянных бусин и развешанных гирляндами чаш — всего того, за что уцепился бы женский глаз на рыночном прилавке, — в сарае нет.

Везун подходит к нам, и отец говорит:

— Ты наживаешься на поставках товара римлянам в Вироконий.

Везун задирает крючковатый нос:

— Торговля идет лучше некуда. Ты видел рынок.

— Что бычий хвост в стае слепней: так и ходит ходуном.

— Приезжая в отпуск, солдаты охотно расстаются с жалованьем.

— Мы видели, — кивает отец. — Злобные, как морозы в Зябь.

Везун пожимает плечами:

— Им скучно там, в Вироконии.

— Теперь, когда они расправились с мятежными племенами?

Везун поджимает губы, совсем как Старец, когда хочет показать, что спорить нет смысла.

— Из-за того поражения друиды заметались, что ветер, — говорит он. — Уж поверь.

Отцовское лицо непроницаемо, но, возможно, он думает, что угадал, объяснив появление Лиса на Черном озере растущей тревогой жрецов.