— Почему? Она очень хитрая и сообразительная. Ты думаешь, я не смогу ею управлять? Подростком? Я проникну в ее мозги, как в мягкую глину, я все доконца вытащу из ее сознания, я…

— Нет, — резко остановил ее идол. — Она в опасном возрасте. Если у нее есть Дар, то именно сейчас он может обнаружиться. Поставишь ее в круг, и прикосновение силы возбудит в ней то, что нам во все не нужно. Ты хочешь ее погубить?

Элайсон нетерпеливо дернула головой.

— Дар теперь редко дается. Теперь осталось совсем немного людей, которые им владеют.

— Наоборот. Семена Атлантиды рассеялись по миру. Многие смертные проживают свои жизни в неведении, они не догадываются, какая сила дремлет в них. Современный человек ограничен собственным цинизмом. Не будь тем, кто откроет девочке все ее возможности.

— Она прикасалась к картине, — настаивала Элайсон, — а теперь лошадь исчезла. Я должна расспросить ее.

— Лошадь была на месте после того, как она прикасалась к картине, — сказал идол, — и она не входила в твою комнату. Ты сама виновата. Забудь об этом. Мы здесь не для того, чтобы разгонять ветер. То, к чему ты стремишься, — это уродство.

— Я потратила двести лет, чтобы поймать его, — разозлилась Элайсон. — И не дам ему так легко сбежать! — Она обернулась лицом к пентаграмме и подняла руку, выкрикивая слова на языке, который Ферн никогда в жизни не слышала. Звуки были чистыми и холодными, как лед. Линии пентаграммы поднялись с пола к руке Элайсон, свернувшись в конус, затем в цилиндрическую колонну крутящегося сияния. В середине цилиндра образовались очертания лошади, зыбкие, просвечивающие, как туман. Это была лошадь с картины. Ферн увидела хвост, дымом вьющийся у ее задних ног, а затем странную выпуклость над ее лбом. Выпуклость росла, достигла высоты трех-четырех дюймов и превратилась в рог.

Ритм заклинаний спутался на губах Элайсон, создание в светящемся цилиндре встало на дыбы и стало вырываться, ржание лошади сотрясало дом.

— Освободи его! — приказал идол. — Ты ломаешь круг. Освободи его!

Голова Элайсон дернулась вперед, полыхнул свет, и призрак стал исчезать. Светящиеся искры посыпались на пол. Очертания лошади растаяли в воздухе.

— Возьми себя в руки, — взмолился идол, однако в его скрежещущем голосе была слышна угроза. Ты по мелочам растрачиваешь силы, без которых мы не можем обойтись. Время уносится. Продолжай спрашивать.

Ферн почти забыла об опасности, настолько она была поглощена происходящим. Но разговор был слишком неясным, и ей не удавалось понять, о чем идет речь. Она чувствовала, что вовлечена во все это по какой-то причине, а может быть, и по ряду причин, и что-то более значительное, чем просто случай, спасло их с братом, когда Элайсон допрашивала Уилла. Тело ее онемело, но она продолжала во все глаза глядеть на кавалькаду страшных образов, материализовавшихся внутри волшебного круга. Там появилась женщина с пустыми глазницами, сжимающая в руке глазные яблоки, рогатый мужчина с порочной ухмылкой, кто-то похожий на ребенка, но не ребенок, древняя старуха, чьи ногти превратились в когти, распространяющая зловоние по всей комнате. Всем им Элайсон задавала один вопрос: что они знают о ключе? Женщина с пустыми глазницами и рогатый мужчина не желали разговаривать, им это было неинтересно. Ребенок, который не был ребенком, как появился, так и исчез, не сказав ни слова. Старуха не желала уходить, злобно наслаждаясь тем, что Элайсон хотела от нее освободиться. Ее вид был ужасней ужасного, под лысым черепом, усыпанным серыми пятнами, сверкали налитые кровью глаза, из безгубого рта торчал единственный зуб.

— Что-то нехорошее творится с твоим лицом, Элаймонд, — издевалась старуха. — Наступит день, когда, несмотря на все твое могущество, ты не сможешь его восстановить и превратишься в такую же каргу, как я. При полной луне ты оденешь свою красоту, как платье, но проплывающие облака уничтожат ее. Иллюзия — хрупкая вещь, на нее нельзя полагаться. Тогда уж рыбка не приплывет к тебе в сеть. Ха-ха!

— Я давно отказалась от лунной магии, — сказала Элайсон. — Мой Дар сильнее, чем это древнее искусство. Могу изменить твое лицо, Хексэйт. Только не даром.

— Ясно, что не даром! — презрительно фыркнула старуха. — Ты, Элаймонд, всегда была такая самонадеянная. Да я сама могу изменить свое лицо, когда захочу. Мое умение древнее, но еще не заржавело. К тому же, мне мое лицо нравится — люблю испугать пьянчужку или ребеночка. Я не связываюсь с колдовством людей, которые владеют Даром. Это проклятые люди, проклятые навечно. Береги свой Дар. А я предпочитаю приберечь свои проклятья, они прилипают, как мокрые какашки. Хочешь, я тебя прокляну, Элаймонд? Однажды я тебя учила…

— Прочь, проклятая! — рявкнула Элайсон. — Ты меня учила, но ты лишь хотела посмеяться над моим Даром. Не забывай, что я училась у самой Моргус, и даже она не могла управлять моим разумом. Расскажи мне о ключе, Хексэйт. Ты должна была слышать о нем. Жуки и червяки приносят в твою нору слухи со всего света.

Но, похоже, старуха не слушала Элайсон, она что-то бормотала себе под нос.

— Моргус, — услышала Ферн. — Не говори мне о Моргус, об этой жирной улитке, раздувшейся от собственного могущества, которым она не может воспользоваться. Чтоб она сгнила! Верните мне мои прежние денечки. Дайте мне почувствовать тепло жертвы, возложенной на алтарь. Дайте снова почувствовать вкус крови. Теперь уже никто так не колдует. Я спаривалась с козлом, играла с гоблинами и сатирами, уродовала луну, гасила звезды. О каком ключе ты спрашиваешь? Никто ничего не рассказывал мне о ключе.

— Она бредит, — сказала Элайсон. — Теперь от нее ничего не узнаешь.