Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел.
— Есть еще одна проблема, — продолжал прокурор, понизив голос.
— Как и у меня.
— Сбор винограда.
— Что ты имеешь в виду?
— Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях.
— Ну и что?
— А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет.
— Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно.
— Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело
Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох.
— Ладно, буду держать тебя в курсе, — торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной?
27
Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка — тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации.
Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне.
— Мы удивлены… — вкрадчиво начал он.
Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда…
То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь — елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора.
— Весьма сожалею, — ответил он. — Нам следовало вести себя повежливей…
Якоб закивал, явно довольный услышанным.