Дальше была вторая атака, которую у меня есть шанс запомнить не менее ярко, чем Валю, но хорошенького понемножку. Пойду-ка я посижу на посту и поболтаю с сестричками. А, сегодня дежурит Нина Митрофановна, она раза в два старше, чем Андрей, а меня – ну, может, тоже старше. Куда деваться бедному замковому, которому хочется поглядеть на молоденьких женщин, а ему судьба преподносит совсем не то? Ладно, поболтаю с Митрофановной, если она в духе, про то, какие в ее молодости были сестры милосердия…

Результат «поболтать» был обескураживающий. Я-то в нем не виноват был, но с моей подачи Митрофановна расстроилась и расплакалась. Так что у меня на душе стало тяжко, что довел женщину своими расспросами.

Жил-был в девятнадцатом году в Екатеринодаре в госпитале молодой лекарь Иван Николаевич, в которого влюбилась сестра милосердия Нина, которую тогда редко кто по отчеству звал. Чувства у молодых людей были взаимными, поэтому они планировали пожениться, а пока дали друг другу обет, что других людей у них в мужьях и женах не будет. Поэтому, если с кем из них что-то случится до свадьбы, то второй уйдет в монастырь. Так они пообещали друг другу и продолжили выхаживать раненых и больных. Тех и других было полно. Белые войска катились к югу, тиф свирепствовал, а на Кубань накатывались волны беженцев с Дона, и с ними новые волны тифа. Тифом болели не только тысячи рядовых, но и такие генералы, как Мама́нтов и Улагай. И кладбища полнились. Иван Николаевич заразился от больного и заболел тифом. Нина Митрофановна тоже заболела.

Когда она выздоровела, то узнала, что в Екатеринодаре уже красные, Иван Николаевич умер, а где точно похоронен – неизвестно. Мало было порядка в хаосе отступления. Кто-то, может, и знал точно, только этот кто-то уже сбежал в Новороссийск и Туапсе, а то и дальше. Впрочем, тиф догонял и там, как догнал депутата Госдумы Пуришкевича и философа Трубецкого на пороге эмиграции…

И надо было жить заново. Монастырей не стало, их позакрывали. Могилы Ивана Николаевича не было. Но клятва осталась. Уйти в монастырь она не могла, но если клятва требовала не иметь другого мужа, чем упокоившийся лекарь, то это было в ее силах. Так вот она и жила больше двадцати лет. А некоторые молодые люди предлагали ей нарушить эту клятву, а некоторые дураки вроде меня бередили старую душевную рану. Впрочем, она нам всем прощала, ибо мы не ведали, что творим.

Так вот и закончился это вечер – разными воспоминаниями, от которых еще горше.

Чем еще запомнился госпиталь – разговорами. В обычной твоей жизни ты общаешься с узким кругом людей. Народ на работе, компания на выходные, родственники – это определенный, достаточно небольшой круг, к которому привыкаешь и по большей части знаешь, что услышишь от них. Ну, за исключением каких-то форсмажорных случаев, когда кто-то увидит, скажем, кровавое ДТП и опишет его. И ты сам готов рассказывать о себе или о своих чувствах тоже до определенного момента. Поэтому и происходят с людьми вагонные разговоры, когда он в беседе с малознакомым человеком расстегнешь большую часть пуговиц на душе и выскажешься необычно открыто и необычно правдиво. Мой психолог обозначает это как попытку очистить душу от шлака (если честно, он другим термином пользуется) и зажить свободнее и чище. Это нужно каждому человеку делать с некоторым интервалом.

Не подумайте, что я совсем озападнел и завел себе психолога, которому душу раскрываю по графику: две халтуры, три измены – и на кушетку… Игорь действительно психолог и входит (или уже входил) в мою компанию, с которой я отдыхаю (или отдыхал – все никак не привыкну к тому, что теперь со мной). Душу я и прочие мы Игорю не выворачивали, ибо надо дать человеку отдохнуть от этого хоть в выходной, но периодически серьезные вопросы ему задавали. Иногда под стопочку, иногда насухую.

Вот и госпиталь тоже дает возможность глянуть на жизнь не как на привычный пейзаж в окне («Слева Хельсинки, справа – море»), а по-иному. С другой точки зрения, с других традиций, исходя из иного опыта. Скажем, случись нам беседовать с Андреем, я, как проживший дольше и имеющий больший жизненный опыт, мог бы и показать ему, что… Да вот хоть история, что рассказала Нина Митрофановна. Она и ее покойный жених ведь служили у белых или при белых – не знаю, как правильнее, поэтому отношение к этой истории у Андрея может быть менее толерантным, чем у меня. Я жил куда позже его, и не на все события нашей истории у меня столь резкие ответы. Так что мог бы и напомнить Андрею, что медперсонал при смене власти зачастую никуда не девался и продолжал служить на том же месте. Так что сегодня Нина Митрофановна колет камфару какому-то штабс-капитану, а завтра красному командиру. А то и обоим вместе. И первоочередность укола выбирает только из тех соображений, кому из них двоих сейчас хуже, а не из политических. Да и в больницах и госпиталях тогда лежали и мирные жители – скажем, мама того же Андрея или его старший брат. Мог бы и он сам, родись на пяток лет раньше. И всех бы покойный лекарь пользовал: и генерала Мама́нтова, и краскома, и Андреевых родственников.

Вот и здесь я многое услышали узнал. Как про жизнь, так и про войну. Вроде как уже и не молоденький, и с опытом, а есть что узнать и есть чему поучиться.

Но лучше побольше слушать. И не сболтнешь лишнего, да и рассказчику так легче досказать до конца. Хотя бывает, что правильно заданный вопрос помогает осознать то, что все ускользало и ускользало. Но, должен сказать, еще чаще тема уходит куда-то не туда.

Рана уже практически затянулась, гипс сняли, и теперь я руку разрабатывал. Она, конечно, ослабла, но нарушений движений пальцами не было. Локтевой сустав работал с некоторым усилием, но я надеялся, что вскоре разработается. Интересно было вот что – дадут ли мне отпуск по ранению?

Вроде как такое бывало раньше, но я не знаю, его давали всем или только командирам? Или давали тем, у кого очень тяжелое ранение? Но это вскоре выяснится.

Но если дадут, куда мне податься? Пристроится в этом поселке, где госпиталь стоял, или в недальний Туапсе податься? Или в Сочи? Как раз хоть побываю в Сочи, а то так в другой жизни туда и не собрался.

А пока – берешь утюг и поднял, опустил, еще раз поднял, еще раз опустил… Теперь можно и перекреститься этим утюгом, как атлеты гирей.

Всё, вспотел, надо остановиться. Или лучше не останавливаться, а левой, левой… Отдохнула правая рука – теперь ею. В утюге с килограмм, рука скоро привыкнет, надо найти что-то потяжелее или часами этот несчастный утюг подымать. Может, налить в ведро воды и так подымать – сегодня полведра, а завтра три четверти? А, можно ж будет на кухне дрова поколоть! Но чуть попозже, когда рука уже наберет силы. В той жизни я видел гребной тренажер именно для такой вот разработки, ну и разные другие. Жаль, их еще нет, но что-нибудь придумаю.

Правой – вниз, вверх, вниз, вверх… Всё, перерыв, пора на перевязку. Может, скоро уже и не потребуется? Скорее бы…

…Выписали меня из госпиталя под Новый год и отпуска по ранению не дали. Значит, совсем здоров и готов драть румынские мундиры цвета хаки и немецкие фельдграу – уж не знаю, это точно цвет или мне так кажется. Я-то учил английский и по аналогии думаю, что это значит «полевой серый», но не настаиваю на своей правоте. Впрочем, если спросят, какой язык учил, можно сказать, что немецкий, но в нем не преуспел. Я нескольких Андреевых одногодков спрашивал, как у них с немецким языком. Оказалось – никак. Знают пару слов, и всё. Так что я могу прикинуться таким же знающим и так замаскироваться. А как я сам по-английски? Лишь чуть лучше. Перевести со словарем еще могу, хоть и с каждым разом все больше надо слов в словаре выискивать, а вот произношение… Еще моя учительница Зоя Спиридоновна говорила, что по-английски надо произносить слова мягко, а я чеканю. Это было еще в школе, а сейчас – не уверен, что меня какой-то англичанин поймет. Разве что за счет какой-то магии.

На Туапсе меня подвезла госпитальная машина, ехавшая за медицинским снабжением. В этом городе я бывал в своей прежней жизни, но в памяти осталось очень немногое о нем. Центр города, река в каменном русле, впереди сложное переплетение молов и волноломов. Городской музей, удивительно наполненный экспонатами. Помню, там была очень значительная коллекция холодного оружия, никогда до этого не виденный мной итальянский (вроде бы) автомат, змея желтобрюх, о которой я до этого много слышал, но ни разу не видел. Собственно, я и потом ее больше не видел. Она-то не ядовитая, но агрессивная, и может даже в лицо вцепиться, поэтому страшных рассказов о ней я наслышался. Но не увидел иначе как в стеклянной банке. И хорошо – я змей несколько боюсь, так что ну их на фиг, всех возможных гадов страны. Вот и все, что я помню из поездки в этот город. Впрочем, меня извиняет то, что перед этим мы побывали в недальнем пионерском лагере «Орленок», поэтому там тоже были свои впечатления.

Значит, теперь мне, наверное, в Геленджик – это километров полтораста. Или куда-то в горы к какой-нибудь горе Оплепен или Ахонка. Туда по карте еще короче, только тяжело добраться через перевалы.