Так что на собственной шкуре я начал понимать, почему зачастую раненые живут не так долго, даже если формально «сердце насквозь не прострелено». Устает нервная система от ранений, болей и прочего антуража. А все болезни – от нервов, как все знают. Ладно, мудрости у меня прибавилось, но отчего же я до этого раньше не додумался? Редко болел, наверное, и еще реже лежал в больницах. Ну да, за последние пятнадцать лет только к стоматологам ходил, и не ко всем за лечением. А тут за три месяца и два отлеживания в госпитале резко поумнел.

Ребята из нашего взвода меня не забыли и письмецо написали. Военная цензура там немного повымарывала, да и письмо недлинное. Ждут меня, потому что не обойдутся в предстоящих боях… Тут цензор почеркал и вымарал – видно, лишнее написали. Комбат и ротный остались прежние, а комбат даже орден получил, как и наша бригада. Взводный Еремин тоже в госпитале, только он вряд ли вернется (дальше опять замарано). Теперь вместо него Анисимов. И не все, кого я знаю, в строю остались. Тут писал уже явно Пашка, потому что такие хвостики у буквы «П» – это только он выводит.

А вот это интересно: в тот день, как я загремел в госпиталь, мне звание старшины второй статьи присвоили. Растем над собой. Кстати, я про это звание думал – это что, материализация мыслей и духов?

Отчего-то мысли убежали куда-то вдаль и вспомнилась старая песенка про капрала, которого солдату надо пережить, чтобы стать генералом. Ну вот, теперь прямая дорога в генералы береговой службы. Если кого-то переживу. А кого? Себя, то есть Андрея из двадцать первого века или Андрея из двадцатого века?

Умею же я начать во здравие, а закончить за упокой. И пошел в курилку, поднимать упавшее настроение. Подышишь никотином, зато настроение чуть поднимется, да и что-то полезное услышишь.

Сегодня там был бенефис Кирилла Шляпина, кочегара с «Коминтерна». Он и рассказал, что его дядька лет десять назад укрылся от дождя в какой-то пещерке, и вышло с ним вот что. Сидит он, ждет конца дождя, а тот все пуще, уже и гром гремит, и молнии вспыхивают, аж страшно становится. И тут кто-то с улицы задом лезет на дядьку. Дядька думал, что это какой-то путник, как и он, спасается, потому и гаркнул на того: «Осади!» – и пихнул ногою. Тут как раз пошел очередной громовой раскат, от которого показалось, что небо расколется. А дальше был и смех, и грех. Дядьку чуть ли не всего обдало струей поноса, и сосед рванул на дождь. Прошло время, гроза закончилась, жестоко пострадавший дядька вылез на воздух, горестно осмотрел себя – картина была жуткая. Но, на его удивление, возле входа лежал мертвый волк. Видимо, от рыка и пинка в зад сердце испуганного зверя не выдержало. Ну, и кишка тоже. Так что дядька не знал, смеяться ему от счастья или плакать. А мы, конечно, смеялись. Потому что другие рассказы Кирилла были не столь веселыми: как содрогается корпус крейсера от удара авиабомбы, как тяжело работать на технике, которая старше всех нас раза в полтора, да и работа кочегара на кораблях с угольным отоплением котлов слегка напоминает ад…

Я в корабельных кочегарках еще не побывал, но что-то подобное видел – на стекольном заводе в Дятьково. Водили нас туда на экскурсию в цех. Вот представьте цех, который немаленький, но как-то недостаточно освещен и кажется низким. В нем пылают жерла печей, откуда стеклодувы трубками зацепляют расплавленную стекольную массу. Дальше они выдувают посуду, но ощущение, как будто ты продолжаешь пребывать в адских безднах. Тьма и желто-алое пламя печей, и куски этого инфернального огня на трубках у рабочих…

Я спросил Кирилла, есть ли еще на крейсере артиллерийские башни или их уже сняли.

Кирилл сказал, что их уже давно нет, все орудия за щитами. Сейчас артиллерию с корабля сняли и поставили на берегу. А он сам с лета послужил уже на двух кораблях, пока вот не попал под бомбежку на берегу. На «Коминтерне» три попавшие бомбы его не ранили, на «Кубани» и на тральщике тоже, а вот при погрузке угля в Туапсе не успел укрыться, и теперь из него все вытаскивают и вытаскивают осколки да кусочки угля…

Угольная погрузка в эти и более старые времена – это нечто особенное. Ну, вот броненосцы вроде «Потемкина» могли иметь запас угля около тысячи тонн. Бывали, конечно, случаи приема усиленного запаса. Когда броненосец стоит в порту, то он все равно расходует уголь. Работает дежурный котел, потому что пар нужен для работы генераторов и паровых вспомогательных механизмов. То есть динамо трудится и свет подает, а паровая лебедка поднимает на борт катер или артиллерийские снаряды.

Если уже холодно, то работает паровое отопление, да и стиральная машина на корабле тоже есть, и разное другое. Сколько в день сгорает угля? Ну, пусть десять тонн. Значит, спустя три месяца угольные бункера опустеют.

В движении расход, естественно, больше. На экономическом ходу суток десять, на полном ходу, конечно, меньше. В боевых условиях задействована большая часть механизмов, потому и расход еще выше.

А тогда начинается великая угольная погрузка. К борту «Потемкина» или другого корабля подходит угольная баржа – и все, идет она. Уголь в трюме баржи лежит навалом, потому его насыпают вручную в мешки, корабельный кран поднимает мешки на палубу, а далее матросики вручную таскают мешки и к открытому люку в угольную яму (так назывался тогда бункер для угля на судне). Наверное, его там в яме еще и разравнивают, но я про это ничего не знаю. Мешок, мешок, тонна, еще тонна… Работают все свободные от вахты. Ну, пусть шестьсот человек. И вот каждый должен перетаскать на спине тонну с лишком угля. Угольная пыль забивается всюду, куда только можно, потому что ее над кораблем висит целое облако. Во рту, в ушах, в складках рабочей формы. Для подбодрения корабельный оркестр играет, и из мундштуков тоже лезет угольная пыль. Если нужно, то работают и ночью, при свете прожекторов.

Адище погрузки по большей части закончено, тонна с лишком угля на матросскую душу перетащена, баржа отваливает от борта, люки в угольные ямы запираются. А теперь нужно выдраить весь корабль до блеска. И это делается. Дальше надо идти мыться, штопать пострадавшую при погрузке рубаху, стирать, есть ужин. Обычно после такого действа его давали усиленный, с макаронами. Тогда это был деликатес, любимый всеми и как раз сытный, для восстановления сил после погрузки. Однажды этот обычай нарушили – на линкоре «Гангут» в пятнадцатом году. Вместо ожидаемых макарон на стол пошла каша. Правда, там еще и многое другое присоединилось, но ощущения после угольной погрузки были вполне подходящими, чтоб бузить, откликаясь на это «многое другое».

Постепенно корабли переходили на жидкое топливо, но полный отказ от угля случился еще очень нескоро. Тогда погрузка топлива – аврал для всего экипажа превратилась в труд только для небольшой группы людей.

Тут мне вспомнился юмористический рассказ про студентов-заочников. В Новороссийске в 70-е годы было еще много турбинных танкеров, где котельные отделения существовали. Естественно, на жидком топливе. И вот некоторые ушлые ребята из плавсостава рассказывали экзаменаторам в филиале политеха, когда знаний не хватало для хорошей оценки, страсти про свою работу кочегарами на судне и про то, как они не смогли подготовиться по сопромату после этих вот трудовых будней. Преподаватели вспоминали что-то из серии «Товарищ, не в силах я вахту держать» и прочих художественных моментов, размякали и ставили не совсем заслуженные оценки. Ну да, кто что может. Во времена отсутствия повсеместного центрального отопления любимой отмазкой школьников был угар от печки, отчего он и задание не выучил, девушки и дамы могли и ввернуть насчет беременности, ну а матросы – вот так.

Как делал я? А никак. Обошелся тем, что учился и успевал. Может, здесь после войны попаду в студенты-заочники, так тогда и буду ссылаться на угар от печки. Ведь до центрального отопления в каждом доме еще жить и жить. А может, и никак не буду прикрывать свою безалаберность. Причин тут будет много, от добросовестности до немецкой пули под каким-нибудь хутором или станицей.

То есть хватило меня ненадолго, надо найти еще один способ поднятия настроения. А как спастись от горестных дум и размышлений? Подумать о чем-то более приятном, если, конечно, это получится. О чем? Ну, пусть о женщинах, вот только не об Ирине.