Значение этого обстоятельства выходило далеко за пределы личных биографий нескольких симпатичных и популярных молодых офицеров.

В авиации процесс повышения требований к уровню технической, да и общей (поскольку одна с другой тесно связана) культуры летчика развивался постепенно. Когда-то, в начале века, на заре становления летной профессии, пилот был скорее спортсменом, нежели человеком технической специальности. И, наверное, не случайно среди первых летчиков разных стран было немало известных спортсменов, которые – одни с большим, другие с меньшим успехом – дружно устремились в воздух. Достаточно вспомнить хотя бы велогонщика Уточкина или борца Заикина. Смелость, физическая ловкость, умение в нужный момент «выложиться» – все это у спортсменов было… Но очень скоро этого оказалось недостаточно. Потребовался вкус к технике, умение разбираться в ней, наконец, интуиция, более глубокая, чем чисто спортивная. Потребовался интеллект! И на сцену выходят такие летчики, как Ефимов, Нестеров, Арцеулов и им подобные… Проходят еще годы и десятилетия, неузнаваемо усложняется авиационная техника, самолет начинает уметь многое такое, о чем всего несколькими годами раньше даже мечтать фантазии не хватало (взять для примера хотя бы заход на посадку по приборам в облаках или темной ночью, без видимости горизонта и земли), и вот уже требуется летчикам – сначала на испытательных аэродромах, а затем и в строевых частях – высшее авиационно-техническое образование. Самолетный штурвал берет в свои руки инженер.

Интересная с точки зрения общественной психологии подробность: сама потребность летчика в инженерной квалификации и инженерной культуре возникала с некоторым (и порой немалым) опережением по сравнению с осознанием этой потребности. То, чего, казалось бы, с полной определенностью требовала сама жизнь, сплошь и рядом вынуждено было с кулаками пробиваться сквозь глубоко эшелонированную полосу сознательно и бессознательно воздвигнутых препятствий. Впрочем, вряд ли и этот феномен относится только к проблеме оптимизации профессионального облика летчика.

Так или иначе, сегодня вопрос решен – персона летчика-инженера утвердилась на ведущих ролях в авиации вполне прочно.

Космонавтика прошла этот путь – как бы по уже проторенной дороге – гораздо быстрей. Быстрей – и безболезненней, без сколько-нибудь острых дебатов. Сегодня, когда в космосе на летающих лабораториях проводятся сложнейшие и тончайшие эксперименты в самых разных областях знания, когда космические корабли меняют орбиты, сходятся, стыкуются, маневрируют, места для сомнений в том, какого уровня нужна космонавту квалификация, больше не осталось.

Но и двадцать с лишним лет назад, когда вопрос на первый взгляд не представлялся таким очевидным, уже тогда наиболее дальновидные руководители нашей космической программы (тут нельзя особо не вспомнить добрым словом настойчивость первого начальника ЦПК Е. Карпова) четко сориентировали космонавтов: «Учитесь!»

И космонавты пошли, как говорится, без отрыва от основной работы, в академию. Нелегко давалось им это «без отрыва»! Не помню уж сейчас, по какому делу заехал я как-то вечером домой к Николаеву. Чувствовал себя немного неловко: время довольно позднее, отдыхает, наверное, человек, а я к нему врываюсь. Но то, что я увидел, к отдыху никакого отношения не имело. Хозяин дома сидел за чертежной доской и замороченно строил какие-то эпюры. До обещанной известной пословицей сладости плодов знания дело еще явно не дошло, но в том, что корень учения горек, Андриян убеждался в полной мере. Не легче, наверное, было и Гагарину, и Титову, и Поповичу, и Быковскому, и всем их коллегам. Тем больше, конечно, им чести, что они это дело одолели: окончили академию с отличием. А Титов – так даже две академии: Военно-воздушную инженерную имени Жуковского и Генерального штаба, обе – с золотыми медалями.

Но в тот день на космодроме, когда я задал свой – повторяю, бестактный – вопрос о ходе его академических дел, Валерий, махнув рукой, сказал, что дела эти идут далеко не блестяще. Никак не удается дожать первый курс. Приходится очень много пропускать: тем, кто уже слетал в космос, из-за «представительства», а тем, кто готовится к ближайшим полетам, естественно, из-за самой этой, занимающей бездну времени и сил подготовки. Лучше всего, добавил не без зависти Быковский, ребятам, которые в подготовку к конкретному полету еще не вписались, в этом смысле у них все впереди. Вот и учатся пока спокойно в академии. Многие уже на втором курсе.

Услышав это, я не смог не подумать о том, как охотно любой из «спокойно учащихся на втором курсе» будущих космонавтов поменялся бы местом с первокурсником Быковским. Но он говорил совершенно искренне. Наверное, это заложено в психологии нормального, активного, деятельного человека: видеть прежде всего не то, что удалось, а то, что по тем или иным причинам не получается.

Наш сильно академический разговор прервал подошедший дублер Валерия – Борис Волынов. Он пошутил, рассказал что-то забавное… Кажется, они дружат. Дружба, невзирая на близкие отблески космической славы. Это, в общем-то, достаточно частное обстоятельство (ну подумаешь, важное дело: дружат между собой два товарища по работе или не дружат!) как-то отметилось в моем сознании, наверное, по контрасту с услышанной незадолго до того историей о том, как один известный, более того – знаменитый человек не захотел сказать доброе слово о вышедшей хорошей книге только потому, что его не менее знаменитый коллега написал к ней предисловие. Еще один вариант испытания славой – испытание славой товарища.

Вслед за Волыновым в садик, где мы сидели, тогда еще довольно чахлый (сейчас он хорошо разросся), явился новый посетитель – девочка лет двенадцати. Вопрос: «Ты как сюда просочилась?» – она дипломатично пропустила мимо ушей, но на следующий вопрос: «Что тебе тут нужно?» – ответила вполне четко: «Дядю Гагарина или дядю Титова. Надписать книжку». Ей сказали (как оно и было на самом деле), что Гагарин отдыхает после обеда, а Титов ушел на реку, и в порядке компенсации предложили:

– Хочешь, тебе вот этот дядя надпишет? – показав на Валеру Быковского, сидящего в одних, как говорят на флоте, далеко не первого срока синих тренировочных брюках на ступеньках крыльца.

Но предложенный вариант охотница за автографами решительно отвергла: ей был нужен не всякий дядя, а космонавт: если не Гагарин или Титов, то, пожалуйста, Николаев или Попович. А собирать подписи каждого встречного – книжек не напасешься. Так и осталась она без автографа Валерия Быковского с датой 13 июля 1963 года – автографа, который назавтра стал бы уникальным. Мораль: коллекционер должен помимо всех прочих качеств обладать также и предусмотрительностью.

Вечером, когда жара немного спала (в летние месяцы старожилы космодрома комментируют это так: «Похолодало. Всего тридцать девять»), автобус повез Быковского, Волынова, руководителей их подготовки, врачей на нашу рабочую площадку. Приехали, остановились у домика космонавтов. Валерий и Борис вошли в него. Выйдут теперь уже только, чтобы одеваться для старта, завтра рано утром.

Это завтра началось с того, что, как всегда, собралась – непосредственно на стартовой площадке – Госкомиссия, чтобы дать «добро» на предстоящий пуск. Собралась на этот раз уже не в землянке – «банкобусе», а – очередной шаг на пути прогресса! – в специально построенном домике с залом, который был бы вполне на месте в хорошем клубе завода средней величины. Но – такова уж сила традиций – и этот удобный, даже, я сказал бы, уютный зал, будучи введен в эксплуатацию, незамедлительно получил неофициальное, но оттого еще прочнее к нему приставшее наименование «банкобус». Вообще надо сказать, терминология на космодроме действовала – на зависть многим другим отраслям науки и техники, где она все никак не может устояться, – весьма стабильно. Каждая вещь, каждое помещение имело свое строго соблюдаемое, единое и всем понятное наименование. Едва ли не единственным исключением оказалось помещение в бункере, вплотную примыкавшее к пультовой. Его называли иногда «комнатой членов Госкомиссии», а иногда – «гостевой», по-видимому, в зависимости от того, как расценивал говоривший роль членов Госкомиссии в обеспечении очередного пуска.

Итак, мы собрались в новом «банкобусе».

За минуту до назначенного времени начала заседания вошли руководители пуска и члены Госкомиссии. Один из них перездоровался со всеми присутствующими (а их набралось добрых несколько десятков человек) за руку. Почему-то подобный демократизм вызвал у некоторых участников совещания удивление: зачем, мол, это ему понадобилось? Но у меня, да и у большинства присутствующих создалось впечатление, что таким способом вошедший хотел подчеркнуть свое уважение ко всем – не только к руководящим, но именно ко всем – участникам уникальной работы по пускам пилотируемых космических летательных аппаратов.

Немного спустя, когда Быковский будет уже в космосе, Титов скажет: «Ему на долю выпало все, что по законам вероятности должно было бы распределиться на пятерых». В день старта – после того как космонавт занял свое рабочее место и провел в нем законные, предусмотренные программой два часа – был объявлен перенос на полчаса, потом еще на час, потом еще… Итого он провел из-за неожиданно возникшей и не сразу раскушенной неполадки пять (пять!) напряженных предстартовых часов, каждую минуту не имея уверенности, что очередная задержка будет последней и что вообще пуск не будет отменен (или отложен, что, в сущности, почти одно и то же). Перенес эту, ни в какие нормы не укладывающуюся нагрузку Валерий железно!

На связи с космонавтом сидел Гагарин. Все время развлекал его как только мог. Потчевал музыкой («У нас как в хорошем ресторане: заказывай, чего тебе сыграть»). Сначала говорил небрежным тоном:

– Маленькая задержка.