Отец, конечно, посмеялся бы над ним. Или презрительно хмыкнул. Ну, он ему не настоящий отец. Просто человек, ведущий дела имения – с туповатой, мрачной жестокостью. Она понимал, что жена поклоняется сыну, а не мужу. У него были грубые, неловкие руки (ирония еще более горькая, ведь столь неуклюжие инструменты достались действительно одаренному художнику). Нет, прекрасные (прежде) руки Гнола достались ему от любовника матери, молодого, такого молодого (тогда) консорта Турадала Бризеда, человека, который был кем угодно, но не тем, кем казался. А может быть, просто был никем?

Он догадывался: она не огорчилась бы, узнав, что сын нашел в консорте – своем отце – идеального любовника.

Таковы были причуды дворцовой жизни в благословенном королевстве Эзгары Дисканара; теперь дела прежних дней кажутся выцветшими, горькими как пепел. Консорт пропал, но не совсем. Его просто нельзя коснуться – может быть, навсегда. Консорт, чье существование стало эфемерным, как и его неувядающая красота.

Эфемерным, да. Как все, что некогда держали эти руки; как все, что прошло между длинных, тонких пальцев. Он понимал, что жалеет себя. Старик, которому уже никого не привлечь своей красотой. Его окружают призраки – пестрота смешанных красок, которыми он когда-то пытался создать произведение искусства – слой за слоем. О, лишь однажды краска оказалась замешанной на крови – в ночь, когда он убил отца. Остальным для смерти не понадобилось его прямое касание. Сонм любовников, изменивших ему тем или иным образом (чаще всего они совершали простое, но непростительное преступление – недостаточно сильно любили его). Теперь он, подобно дряхлому старцу, берет в постель малых детей, затыкая им рты, чтобы заглушить крики. Использует до конца. Следит, как руки делают свою работу – неудачливый, вечно преследуемый неудачами художник, в погоне за совершенством уничтожающий все, чего коснется.

Толпа духов – сама по себе обвинение. Им незачем шептать, проникая внутрь черепа.

Трайбан Гнол сидел за столом и смотрел на руки, видел, как жаждут они идеального совершенства. Потерянного раз и навсегда. «Он сломал мне пальцы. Я до сих пор слышу…»

– Канцлер?

Он поднял голову и поглядел на Сиррюна Канара, ставшего его избранным помощником во дворце. Да, это идеальный человек. Тупой и лишенный воображения, он, вероятно, мучил младших школьников за пределами классов, мстя за туман в голове, делающий бесполезной тратой времени все его попытки учиться. Тварь, созданная для веры. Тварь, готовая сосать вашу титьку в надежде высосать убеждение, будто жизнь – абсолютно вся жизнь – отныне станет сладким нектаром.

– Скоро восьмой звон, господин.

– Да.

– Император…

– Не говори мне об Императоре, Сиррюн. Мне не нужны твои мысли относительно Императора.

– Конечно. Простите, Канцлер.

Он вдруг понял, что жаждет снова обагрить руки кровью. В самом прямом смысле слова. – Ты нашел Брутена Трану?

Глаза Сиррюна забегали и уставились в пол. – Нет. Он действительно пропал, господин.

– Его отослал Ханаан Мосаг, – задумчиво промолвил Гнол. – Подозреваю, что назад, в родные земли Эдур. Копаться в кучах.

– Кучах, господин?

– Разгребать остатки.

– Но… как…

– Ханнан Мосаг не одобрил опасную глупость Брутена. Дурак чуть не начал во дворце кровавую распрю. Но, в конце концов, даже изгнанный Брутен Трана успел показать нам: такая распря неизбежна.