Книги

Буря Жнеца

22
18
20
22
24
26
28
30

– Да, – сказала Товис. – Они могут стать докучными.

Гвалт хмыкнул: – Мы спасли им жизни. Это ничего не стоит?

– Стоит многого, разумеется. Но, солдат, даже благодарность со временем вянет. Особенно когда благодетели нависают над вами, как топор палача.

Гвалт скривился и кольнул Деррига кончиком меча. – Мне его отгонять или как? – спросил он.

Бородатый солдат в шлеме вроде бы что-то прожевал. – Решать моей Королеве.

– Отменяю последний приказ, – бросила Яни Товис. – С Брюллигом позже разберемся.

– Как же, чертово отродье! – оторвался от стенки Брюллиг. – Адъюнкт Тавора Паран, я ищу вашей защиты. Я сотрудничал с вами с самого начала. Самое меньшее, чего я заслужил – сохранение жизни. Отправьте меня на материк, если вам угодно. Все равно, где помереть – только не в лапах этой женщины!

Шерк Элалле улыбнулась, глядя на глупца. «Ты ничего не заслужил, Брюллиг. Милосердие? Когда Странник пёрнет, вот когда ты его найдешь».

Голос Таворы стал холодным: – Тряс Брюллиг, ваше содействие было должным образом отмечено. Вы заслужили нашу благодарность. Однако вспомним, что острову угрожала неминуемая гибель под ледяными полями – которую мы предотвратили и продолжаем предотвращать. Возможно, Королеву порадует, что дольше мы здесь оставаться не намерены.

Брюллиг побледнел. – Но как насчет льдов? Если вы уйдете…

– Когда наступит жаркое лето, – ответила Тавора, – угроза уменьшится. В буквальном смысле.

– Что же задержало вас здесь? – спросила Яни Товис.

– Мы ищем лоцмана по реке Летер. Чтобы идти на Летерас.

Снова наступило молчание. Шерк, наблюдавшая, как никнет Тряс Брюллиг, нахмурилась. И огляделась. Все глаза устремлены на нее. Что сказала Адъюнкт? О. Река Летер и Летерас.

И лоцман для флота вторжения.

– Чем это пахнет? – внезапно спросил Наоборот.

Шерк скривила губы: – Думаю, Странник пёрнул.

Глава 18

Открывшийся передо мною вид вполне соответствовал тому факту, что жить в мире смертных мне оставалось один день. Пограничная линия из обтесанных камней, менгиров и реголитов являла затененное собрание каменных лиц, достойных преисподней гримас и ухмылок – оскалив зубы в вечной угрозе, нескончаемые ряды укоренившихся богов и духов тянулись вниз по склону, с холма на холм, до горизонта, о да – пропадая за пределами досягаемости зрения, исчезая из зеркала моих перекошенных, ослабших глаз. Каждый из них исполнен неизреченной наглости; каждый из них в дни могущества своего простирал когтистые загребущие руки, пятная нас алой порчей веры, требуя отдать наше время, наши жизни, нашу любовь и наши страхи – а сегодня стал всего лишь загадкой, поддавшись незаметному воздействию перемен, уйдя из памяти нашей. Зазвучали ли их забытые голоса в унылом свисте ветра? Задрожал ли я, расслышав эхо кровавых призывов, треск разорванной юной плоти, когда они вырывали сердца из груди, чтобы насладиться последними отчаянными ударами? Пал ли я на колени перед мрачной вереницей святых тиранов, как подобает невежде, скрывающемуся в густых тенях? Пропали армии верных. Они ушли прочь, подняв тучи пыли и пепла. Жрецы и жрицы, предатели надежд, что продлевали свои суеверия с безумной жаждой демонов, прихотливо собирающих вместо богатств сонмы жалобно стенающих душ – они по-прежнему хоронятся в трещинах своих идолов, став кусочками костей, слившимися с выветренным камнем, не более того. Это был вид, способный стать проклятием историков. Нескончаемый урок бесполезности игр интеллекта, эмоций и вер. Я утверждаю: лишь те историки заслуживают доверия, что завершили жизнь кратким примечанием самоубийства. Собрание предсмертных записок, том 11, записка №6 историк Бревос Нерешительный

Мать любила его руки. Руки музыканта. Руки скульптора. Руки художника. Увы, они должны были бы принадлежать кому-то другому, ибо канцлер Трайбан Гнол лишен подобных талантов. Однако его любовь к собственным рукам, пусть смешанная с привкусом иронии – телесный дар без возможности подобающего использования! – с годами делалась только сильнее. В некотором смысле они стали его шедевром. Погрузившись в раздумья, он созерцал их причудливые, полные грации и элегантности движения. Никакой художник не сумел выразить истинную красоту этих бесполезных инструментов. В этих мыслях таилось немало горького, но он давно научился мириться с горечью.

Но сейчас совершенство исчезло. Целители сделали все, что могли – но Трайбан Гнол видел, как искажены некогда безупречные линии. Он все еще слышал треск костей пальцев, измену того, что любила мать, того, чем она тайно восхищалась.